Array Array - Марина

— Знакомьтесь! Наташа! — прокричал Пиневский. Наташа не знала, куда девать руки, ноги, вертела в руках полосатый мешочек со шнурком, видно, в нем были туфельки. Как у школьницы: мешочек!

— Какая прелестная девушка! — говорил Дима. — Просто чудо, какая девушка! Наташенька, будь хозяйкой, помоги дамам!

Наташа улыбнулась Диме, до ушей растянув рот, и в глазах ее блеснули слезы.

Дима ответил на ее улыбку каким–то неожиданно смущенным взглядом. Вот посмотрел человек — и я вдруг поняла, что он не актер. Ведь первый раз встретила актеров, не знала их, но то, что Дима не актер, — поняла по одному этому взгляду. И еще почему–то очень легко представила себе Диму мальчишкой. Наверное, гонялся по каким–нибудь сараям во главе ватаги мальчишек и, перемежая слова нецензурными вставками, рассказывал им «Трех мушкетеров» и «Графа Монте–Кристо».

А Наташа, между тем, все стояла на пороге и смотрела на лужу грязной воды, натекавшую с ее жалких резиновых ботиков.

— Идем, ты будешь нужна мне на кухне, — сказала Микки и вытащила Наташу в коридор. Сама она тут же вернулась со шваброй и ловко вытерла лужицу. А потом вернулась и Наташа в туфлях на высоком каблуке, уже вполне справившаяся со своим смущением.

Сели за стол. Вроде бы шутили, вроде бы смеялись, но все эти шутки вызывали во мне одно только недоумение. Как в детстве, сидя под столом и слушая смех взрослых, удивляешься: и чему тут смеяться?

У них были свои словечки, свои шутки, свои воспоминания. Я тут была чужой. А Наташа — та скоро расковалась, развеселилась. Ее голос зазвенел на весь стол:

— А чего! Подумаешь — в кино сниматься! Это и дурак может! Это и я могу: я в школе тоже стихи читала. И пела: хором и одна!

Все переглядывались и посмеивались, а вслух подбадривали ее:

— Ну и как же ты пела?

— Вот так и пела. Что вы, не знаете, как поют?!

— А вот и мы, а вот и мы! — в дверях стоял огромный мужик и держал в руке бутылку шампанского.

За ним топтался невысокий черный человек с лицом благородного чистильщика сапог, на худой случай, грабителя с большой дороги. По крайней мере, если бы он остановил меня вечером на улице, я бы испугалась.

— Кирилл, наконец–то! А мы тут без хозяина начали. Левушка, привет!

— Это — ладно! — рокотал огромный Кирилл. — Надеюсь, нам оставили?

— Конечно, конечно… Вот, знакомьтесь, это Марина, а это Наташенька…

— Очень приятно, — едва взглянув на меня и Наташу, сказал Кирилл.

— Очень приятно, — промямлил черный человек и тут же уединился в уголке с режиссером Костей.

За столом воцарился Кирилл, как и подобает хозяину. Вот уж действительно: пел хором и один, декламировал, Рассказывал анекдоты. Его было так много, что под конец я устала от его голоса, шуток, от его хохота, песен и анекдотов.

Видно, и все устали от него, потому что снова повернулись к Наташе.

— Может, Наташенька нам что–нибудь споет? — спросил «старый, больной человек» и подмигнул окружающим.

— А что? И спою! — с вызовом ответила Наташа.

Рубаха–парень взял гитару.

Наташа долго готовилась, шевелила губами, начинала было петь, осекалась, снова начинала, замолкал; краснела, потом вдруг грянула пронзительным голосом:

Цыганка молодая,

С кем ночку провела?

Цыганка отвечала:

«Я в таборе была…»

Надо было ей помочь, она мучилась, я чувствовала это, надо было ей подтянуть, пусть все тут считают меня идиоткой, но нельзя было дать ей продолжить песню одной, и я тоже вступила:

Эй, нани, нани, нани–на!

Эй, нани, нани, на!

Слава богу, я вступила не одна. Подпевали еще Дима и Микки. Остальные улыбались.

В выборе Наташиных песен, в их исполнении, в серьезности, с какой она переживала самый идиотский текст, мне все время чудилось что–то знакомое.

И вдруг осенило: это же наша Валечка! Вылитая Валечка! С туфельками в мешочке, с фотографиями молодых актеров, с этой детской манерой краснеть от каждого пустяка.

Все, что я сделала потом, я сделала для тебя, Валечка. Прости, что ты так никогда и не узнала об этом, но чем я могла отплатить за неделю, прожитую у тебя, твои пустые щи, за гостеприимство вашей бедной комнаты с портретами родителей на стене (он — пожарник, она дворник). Как жаль, что я забыла твой адрес! Но — если поискать?

Надо было встать, обойти стол вокруг и подойти к Наташе. Мне было очень трудно встать и пойти, когда все сидели. Но я ругнула себя как следует, встала и обошла стол.

— Наташа, выйдем на минутку!

Она посмотрела на меня недовольно: куда это ее зовут от такого веселья и успеха? — но я взяла ее за плечо и вывела в коридор.

— Наташенька, милая, иди–ка домой…

— Чего это? — она, кажется, показывает зубки.

— Понимаешь… Завтра ты сама поймешь, а сегодня иди…

— А у тебя чего, живот больше всех болит?

Я готова была стать перед ней на колени, лишь бы выпроводить ее домой.

— Пожалуйста, иди домой…

Испуганная и отрезвевшая от моего тона, она снимала туфли и, аккуратно сложив носочек к пяточке, запихивала их в мешочек.

— Ладно, чего уж там, пойду…

Надела ботики, пальтишко, вертела в руках шапочку, набитую чулками, переминалась с ноги на ногу.

— Слушай! — сказала наконец просительно. — Он мне ведь карточку обещал подписать… Вот она у меня тут, в кармане… — она достала погнутую фотографию Пиневского.

— Подожди, сейчас я к нему схожу, — сказала я и сама испугалась, что сказала, потому что опять представила, как надо будет войти, пройти от двери к столу, подойти к Пиневскому, что–то ему сказать, а все услышат. Но я опять ругнула себя как следует и все же пошла.

Я вошла в комнату, и наступила тишина. Все смотрели на меня, как будто ждали от меня чрезвычайного сообщения. Как ни странно, от этого мне стало легче. Я подошла к Пиневскому и нагло, неожиданно для себя нагло, сказала:

— Вот тут, на обороте, напишите: «Милой Наташеньке в память о нашей хорошей встрече». И подпишитесь.

Пиневский растерялся и стал писать. «Наташеньки», — написал он. Я хотела сказать ему что–нибудь насчет русского языка, но у него и так был достаточно убитый вид.

— Ты что, спровадила ее домой? — спросил Дима.

— Да.

— Я пойду провожу…

— Я сама провожу.

— Ну и дура ты, — сказал Дима. — Неужели ты думаешь… Я до трамвая и вернусь… через двадцать с половиной минут…

Диме я почему–то поверила. Он взял открытку и вышел.

Мне тоже здесь больше нечего было делать, но вся моя смелость прошла, и я уже не знала, как уйти. Режиссер Костя и черный человек смотрели на меня из угла, и их взгляды нельзя было разгадать. Остальные уже снова пили и орали. Громче всех — Кирилл.

— Марина! — подозвал меня режиссер. Я подошла.

— Слушай, как ты сообразила, что надо сделать?

— Не знаю.