Array Array - Марина

— Вот, Левушка, эту девочку, между прочим, я взял в фильм, — сказал он черному человеку.

— На что?

— На Нюру.

— Какую еще Нюру?

— Здрасте. Сам написал и не знаешь! Это было для меня неожиданностью. Из всех раз

воров и собственных наблюдений я заключила, что хозяин дома и автор сценария — Кирилл. А тут, оказывается…

— Познакомьтесь… Это Шарый, а это Марина.

Шарый, Шарый…

Почему на следующее утро я проснулась с непонятным ощущением счастья? Такое только в детстве было, когда мне щенка подарили. Наутро просыпаюсь — хорошо. Отчего бы это? А оказывается, щенок у меня есть: рыжий, теплый и пушистый. Его гладить можно. А сейчас что? Я даже не сразу вспомнила про него, про этого черного некрасивого человека, который держался сиротой в собственном доме. А когда вспомнила — улыбнулась только.

А назавтра опять вспомнила. Тоже улыбнулась.

А на третий день попыталась припомнить, о чем мы там говорили. Оказывается, ничего особенного. Просто по–человечески. А как это — по–человечески? С Сергеем моим тоже ведь вроде по–человечески, он по–другому не умеет, а — скучно. Да и все говорят по–человечески, только вот иногда говоришь и видишь на лбу человека клеймо, где все проставлено: профессия, семейное положение, газета, которую выписывает. А тут — ничего не известно. Никакое клеймо к нему не подходит.

Добрый человек, да и только. Нет, совсем нерозовенький. Он похож на свою комнату с темными глухими шкафами. Что в них? Книги? Камни? Травы? А говорили–то мы о пустяках…

— Подожди, Костя, мне самому интересно, что это у меня там за Нюра?

Режиссер взял у меня сценарий и начал листать. Наткнулся. Прочел вслух:

«… Баянист заиграл свадебный марш. И двое медленно пошли к столу. Петрову очень хотелось идти полонезом. Если он слышал музыку — ему всегда хотелось танцевать.

Гости повалили следом. Две девушки остановились в дверях.

Одна из них, с прекрасным некрасивым лицом, плакала. Слезы текли к уголкам губ, и она их глотала. Но чтобы оправдаться за свои слезы, сказала подруге:

— А невеста красивая…

— Завистливая ты, Нюрка, — отозвалась подруга…»

— Теперь понял, какая тут Нюра, — медленно сказал Шарый. — Я всегда забываю имена.

— И где тут моя роль? — спросила я.

— «А невеста красивая…» — ответил режиссер.

— И это все?

— Да. А ты что хотела?

— Чего же вы мне рассказывали целый километр?

— Это я просто сам сделал для тебя работу по биографии образа.

Хорошая же это была шутка! Почище, чем та; которой меня встретили на заводе. И везде–то меня встречают милыми шутками. Тут уж, действительно, по моему прекрасному некрасивому лицу чуть было не потекли слезы.

Но у Шарого лицо было еще растеряннее, наверное, чем у меня. Он стоял, как–то глупо склонив голову набок, и моргал.

И, как тогда, в первый день на заводе, я вовремя поняла, что самое лучшее на моем месте — рассмеяться. И я рассмеялась.

Но Шарый не смеялся.

— Я теперь никогда не буду писать таких ролей, —

сказал он.

— Левушка, как всегда, считает себя виноватым… А жизнь, Левушка, сложна, и кому, как не тебе, это знать… Ведь девочке и самой хочется сниматься в кино. Хочется, да?

Не знаю уж, какого ответа он ждал от меня, но я сказала:

— Да, хочется… А что?

— Жизнь, действительно, сложна, — сказал Левушка, — но так я думаю, когда касается других… А когда в чем–то виноват я сам, то я знаю только одно: виноват и все. То есть все очень просто. Сделал пакость — убирай и не оправдывайся, и не примешивай сюда социальных условий… и философии Фрейда… и еще чего–нибудь самоутешительного.

— Здорово сказано.

— Как умею.

— Я пойду, — сказала я, — до свидания.

— Так послезавтра, не забудь! — крикнул мне вслед режиссер Костя.

Прощаться вслух мне не хотелось. Все равно не услышат. Я кивнула Микки, когда та посмотрела на меня, вышла.

Шарый догнал меня на лестнице.

— Уже поздно, — сказал он, — я вас провожу.

— Что вы! Не стоит. Я к этому не привыкла.

— И все–таки… Ночь была звонкая: с капелями и с грохотом льдин, неожиданно падающих из водосточных труб. Совсем весна — даже на ночь не замерзают лужи.

— Вы что, артистка? — спросил он.

— Что вы! С моим лицом…

— Я, признаться, не понимаю в лицах. В смысле, красивые или нет. Просто одни мне нравятся, а другие… А почему Костя хочет, чтобы именно вы делали этот эпизод?

— Не знаю. Я работаю на заводе. Случайно попала в телевизионную передачу.

— А что у вас за работа?

— Это вам будет неинтересно, — сказала я.

— Почему же, мне все интересно… Я до сих пор любопытный.

— Я тоже.

А потом мы говорили, перебивая друг друга. Я начинала рассказывать о заводе, а он, оказывается, знал все лучше меня. Даже мог примерно представить, о чем мы говорим с девчонками, знал, как ругаются наши старухи, все знал, и когда я удивлялась, он смеялся:

— Ну это же так просто.

Он даже не спрашивал у меня, почему я не учусь. Наверное, тоже знал.

— Я, когда был в вашем возрасте, тоже все думал, что вот сейчас, сию минуту, я живу какой–то неинтересной, неглавной жизнью, а завтра… Но приходило завтра, и оно тоже становилось «сейчас», «сия минута», и тоже казалось мне неинтересным. А потом вдруг оказалось, что это не так. Что надо беречь каждый взгляд, каждую встречу, и тогда тебе станет интересно. И другим с тобой станет интересно. А то, что я видел много… ну, так сказать, географически много — это ерунда.

— Зато вы теперь так много знаете…

— Я знаю гораздо меньше того, что мог бы знать. Я знаю, как варится сталь и как пекут хлеб, но как говорить с людьми, чтобы они тебя правильно понимали, — не знаю. А это ведь моя работа. Этого, впрочем, никто никогда по–настоящему не умел. Рассказать про себя — это все равно что назвать последнее число бесконечного ряда чисел… И все–таки были люди, которые ворочали астрономическими цифрами, а я обитаю где–то в пределе десятка. Я примитив. И начальства боюсь, — улыбнулся Шарый.

— Вы боитесь начальства?

— Бывает… Я стараюсь уважать себя, поэтому никогда не показываю своего страха, а из опасения, что он проявится, даже лезу иногда на рожон. А мне хотелось бы не делать ничего назло или из страха… Мне хочется, чтобы в жизни были только законы любви, дружбы, законы разума.

Потом, когда я разговаривала о Шаром с человеком, который его хорошо знал, этот человек сказал:

— Шарый эгоист. Даже хуже, чем эгоист. Он полезет тебя спасать, если ты будешь тонуть. Даже если он не умеет плавать — все равно полезет. Но он это сделает не потому, что любит и жалеет тебя, а потому, что ему самому будет как–то неудобно, что он не сделал всего, что мог. Он в конечном счете себя спасать полезет.

Не знаю — прав он был или нет…