Array Array - Марина

— А этот Кирилл ваш — он тоже пишет?

— Нет, Кирилл не писатель. Он просто нахал. А нахалу совсем не обязательно кем–то быть. Попробуйте — станьте нахалкой. Легко и приятно, — он невесело рассмеялся. — Только вам, насколько я понимаю, никогда это не удастся. И слава богу.

Вот, пожалуй, и все, что я помню из разговора с Шарым.

Помню, что он неважно одет: пальтишко куцее, того покроя, что носят двенадцатилетние мальчики, ботинки какие–то несусветные, вроде лыжных, черный беретик, В разговоре часто неуверенные интонации.

Тогда почему же, чем больше проходит времени, тем больше во мне грусти от этой единственной встречи? Тем больше вопросов именно к этому человеку, тем больше желание его одобрения?

Должно быть, он что–то знает, этот Шарый. Такое, чего никто из них не знает.

На заводе все сдурели: решили, что я великая артистка. (Это все после того, как я принесла со студни бумажку, где просят мое начальство отпустить меня на месяц за свой счет.)

От машинисток, которые печатали мое заявление, до директора завода, который его подписывал, — ажиотаж.

Машинистки, которые раньше, когда я приносила им на перепечатку бумаги, и смотреть–то на меня не хотели, только орали, чтобы закрывала двери («в очках, а не видит… закрой дверь, кому говорят…»), теперь просто не знают, куда меня усадить, даже «Белочкой» угощают. Сижу у них, жую конфеты, а они расспрашивают:

— А правда, что он (это — про одного знаменитого актера) каждый месяц заводит новую любовницу?

— А правда, что у него (это уже — про другого актера) рак желчного пузыря?

— Нет у первого любовниц, нет у второго рака желчного пузыря!

Так я отвечаю потому, что не ответить нельзя: они уверены, что уж я–то это знаю, и все равно не отстанут.

Директор подписал было мое заявление, а потом решил прочитать, что же там написано.

— В кино сниматься?

— Да, в экспедицию…

— Артистка, говоришь?

— Да ну, чепуха.

— Артистка, а как одета: посмотри на свои туфли. А юбка–то! Сколько зарабатываешь?

— Восемьдесят.

— Не разбежишься. Пиши заявление на материальную помощь…

— Да не надо мне.

— Сказано: пиши. Чтоб потом наш завод не склоняли.

Я покорно пишу заявление, прошу выделить мне материальную помощь (текст диктует мне директор). Потом он тут же подписывает мое заявление и даже обещает сам согласовать с главным бухгалтером.

Не успеваю я вернуться на станцию, как звонит кассир и сообщает, что я могу получить деньги. Я иду в кассу и на заводском дворе встречаю директора: он садится в черную машину.

— Купи платье, туфли… Не позорь нас там, смотри. Помни: у тебя есть завод!

Алька цвела. Ее предсказания о моей талантливости сбывались. Ее, конечно, не совсем устраивала роль, которую мне дали, но она считала, что если зрители увидят меня даже в такой маленькой роли — все равно будут потрясены.

Подшивая мне платье, она сказала:

— Кстати, ты, надеюсь, вернешься к восьмому августа?

— Сто раз вернусь. А что?

— Засвидетельствуешь акт…

— Какой еще акт?

— Я выхожу замуж.

Вот так моя Алька всю жизнь. Она могла часами выслушивать мои излияния и молчать о себе.

— Кто он?

— Костик.

— Да что это за Костик?

— Да так, Костик и все…

Расспрашивать было бесполезно. У нее в детстве был такой случай: она поспорила с какими–то мальчишками, что будет сидеть на железнодорожных рельсах и перебирать цветы, а когда пойдет электричка, то она подпустит ее на расстояние трех метров и только потом отбежит. Кончилось тем, что электричка остановилась. Машинист выскочил и надрал ей уши — не мог утерпеть.

Она стоически это перенесла и, по правилам спора, выиграла у одного из мальчишек красное стекло от разбитого семафора. Ей было тогда восемь лет.

Ну, так что могло получиться из такого человека к девятнадцати?

— Эти артисты — ужасное дерьмо, — сказал Сергей и неожиданно преподнес мне несколько страшных историй про киноактеров (позаимствованы они были явно у машинисток из бюро).

— Успокойся, никто там на меня не польстится…

— Замолчи! — вдруг вспылил он. — Что ты каждую минуту себя унижаешь?! Мало себя, так и меня заодно. Как будто я уж такой дурак, что на тебя польстился!

— А почему ты на меня польстился?

— Не знаю. Всерьез я и не собирался. Просто я еще раньше заметил, что ты смешная. Пару раз на тебя посмотрел, а ты влюбилась. Вижу, краснеет…

— Не ври, я не краснею никогда.

— Ну, не краснела, так как–то пугалась… Дай, думаю, займусь. У меня таких никогда не было.

— А какие у тебя были?

— Другие. И отстань.

— Это раньше я была смешная. А теперь я опытная женщина облегченного поведения, а таких много, поэтому никто на меня не обратит внимания. И никакая я не смешная.

— То–то и оно, что не смешная. Только если я еще раз услышу про облегченное поведение — прибью.

— А я все равно это в себе чувствую. Особенно, когда встречаюсь в коридоре с твоими соседками.

— Пойми! — вдруг взмолился он. — Ну что изменится от того, что мы распишемся?! Ведь нам негде жить, негде растить детей!

— Подумаешь! Тысячи людей на первых порах снимают комнату. Совсем не в том дело.

С одной стороны, он был, конечно, прав, что так меня понял. А с другой?

— Мне неважно, Сереженька, распишемся мы или нет. Мне страшно, что с тех пор, как я с тобой, я еще более одинока, чем раньше.

— А ты думаешь, что ты когда–нибудь перестанешь быть одинокой? Ошибаешься! Чем дальше, тем умней ты будешь, тем больше будешь чувствовать, что ты одна…

А когда у тебя появятся дети и вырастут и перестанут держаться за твой подол, — ты будешь совсем одинока!

Он говорил это с какой–то странной, необычной для него горечью, как будто сам чувствовал уже это одиночество.

Я подумала, что слишком мало его знаю. И что когда–нибудь он преподнесет мне сюрприз, от которого я не очухаюсь.

Ты не баловал меня, Сереженька. Ты давал мне понять, что жить по–своему у меня не выйдет. Ты готовил меня к самому страшному. Зачем?

Затем, наверное, что знал: бросишь меня. Бросишь на самом глубоком месте и уплывешь на легкой лодочке. А если я начну молить о спасении, скажешь:

— А ведь я предупреждал… Я не обманывал. Я говорил, что так получится.

Счастливы те, которые зазубрили, что все на свете плохо, что рыпаться бесполезно. Это от многого освобождает: от долга, от любви, от дружбы. Крепись, мол, детка, воздушных замков не строй, барахтайся — как–нибудь выплывешь.

Это называется красиво расстаться. А если я не умею красиво? А если я не умею расставаться? Что тогда?

Этот месяц прошел не скоро. Может, потому, что солнце не радовало — редко светило? А может, потому, что это была разлука?

Лили дожди какого–то красного цвета. Дороги размокали так, что ходить по ним было невозможно: глина. Я надевала резиновые сапоги и все же уходила, потому что вся эта новая компания не очень меня грела. Актрисы смотрели на меня свысока, почти совсем не разговаривали со мной, разве что занимали деньги. Так что я скоро осталась без копейки, потому что отдавать никто не думал.