Array Array - Марина

Статистки, вроде меня, образовали свой кружок, но с ними было страшно: они говорили только о своем таланте, который никто не хочет замечать, да еще перемывали косточки каким–то незнакомым мне людям. Сказать по правде, и они тоже не очень мной интересовались— как–никак, у них было высшее театральное образование, не то что у меня. Были, конечно, в экспедиции и не только такие, но я как–то ни с кем не сумела там подружиться.

На массовых съемках режиссер Костя не скупился на ругательства.

— Куда поперла, дура! Ты, ты, в красном… Ну куда ты прешь?

Дура оборачивалась, высоко вздымала брови, будто. она недослышала, и Костя тут же извинялся, если это была актриса с образованием. А если это была какая–нибудь из местных любительниц сниматься в кино, Костя кричал еще громче:

— Тебе говорю! Что глаза вылупила: не видишь, куда все идут?

На меня он тоже так кричал. Один раз даже до слез довел. Это было стыдно: плакать, когда вокруг чужие люди, и никому тебя даже не жалко.

Костя больше не разговаривал со мной о биографии образа, не спрашивал моего мнения. Он был очень занят, озабочен.

Даже когда снимали мое коронное место («А невеста красивая…»), он все время называл меня Люсей. Я не возражала. Сняли черт знает сколько дублей, причем на этой съемке от меня ничего не зависело. Костя сам меня поставил куда надо, сам придал нужную позу, сам двадцать раз повторил мой текст с интонацией, какая была ему нужна, и, когда от меня самой уже наверняка ничего не осталось, он сказал:

— Теперь пойдет.

В те дни, когда не было съемок, я уходила на море. Или садилась в автобус и уезжала за город. Бродила по украинским дорогам, воровала фрукты и виноград в огромных колхозных садах. Однажды меня поймала громкоголосая молодая сторожиха и, вместо того чтобы всадить в меня заряд соли, стала рассказывать содержание книги, которую она читала:

—… «О, Кямал!» — это она ему говорит. А он ей «О, Джахра!» И поцеловалися первый раз. А его отец присмотрел ее для своего гарема. Представляешь? А он ее любит.

Сторожиху звали Валей. Это было вытатуировано у нее на руке.

Видно, ей было очень уж скучно одной на винограднике, и поэтому она не хотела меня отпускать, а усадила рядышком и начала тарахтеть:

— Я целый день на винограднике дежурю, а он ночью. А любовь–то нам когда крутить? Я бригадиру говорю: поставь нас в одну смену! А он не хочет. Почему?

Ему–то что? Я вот про себя скажу: уж больно я ласковая. Мне мужик всегда говорит: и что ты за баба такая, с тобой никогда спокойно не уснешь… Но он тоже ласковый, не жалуюсь… А жалеть в этом деле я его не жалею — меньше на других баб смотреть будет.

Через полчаса я знала о Вале все. Мы сидели с ней под абрикосами и ели самый ранний виноград «жемчуг». Несколько раз она посылала меня на дорогу посмотреть, не едет ли начальство. Начальство не ехало, и Валя продолжала:

— А те, которые говорят, что в любви хитрить надо, нос задирать, гордиться — то людоедки, а не бабы. Не привередничай, будь доброй… Любишь — не скрывай. Это не мужик, перед которым выкобениваться надо. Уйдет — и бес с ним. Я такая. Мне, бывало, девки говорили: «Валька, пропала ты… Как влюбишься — морда самоваром пылает. С мужиками так нельзя, пропадешь…» А я только смеюсь, свое дело знаю.

Она неожиданно вскочила и сказала:

— Кажется, мой едет…

Я никого не видела, хоть смотрела в ту же сторону, что она. А из–за поворота, из–за кукурузного поля вдруг и правда выехал на велосипеде большой рыжий человек.

— Приехал? — спросила Валя.

— Приехал, — ответил он.

— И что ж тебе дома не сиделось?

— А чего я там не видал?

— Спал бы,

— Скучно.

— Вот ведь какой! — торжествующе сказала Валя. — То я ему спать не даю, то скучно одному…

На траве была расстелена скатерка, на ней разложены зелененькие прыщавенькие огурчики, домашняя ветчина, помидоры, яйца и аппетитный лучок с блестящими белыми головками.

— А если начальство явится? — спросила я.

— А что я, позавтракать не могу? —ответила Валя вопросом.

Вино было холодное. Даже с пузырьками, как лимонад. Потом Валин мужик пел песни. Ласковые, вкрадчивые украинские песни, в которых встречалось и «хвылыночка», и «рыбонька», и «коханая».

— Ты думаешь, для чего он пьет? — говорила мне Валя. — Ну для чего?! А чтоб потом песни орать. Его хлебом не корми — дай попеть: они же тут все такие! Я–то сама ярославская, у нас не так поют.

А он только улыбался и продолжал петь.

Я уходила и долго еще оборачивалась на них: они си|-дели под солнцем, пели песни, ели виноград и махали мне рукой.

Они были нормальные, счастливые люди, с чистой со вестью, а если что было плохого в их жизни — это уже позади. Об этом намекали только несколько песен, спетых Валиным мужем, длинных, тягучих песен о воле, и татуировка на Валиной руке.

Я шла по дороге, размахивала руками и говорила сама с собой.

Я говорила о том, что я тоже хочу нормальной, счастливой жизни, такого ласкового солнца, хочу работать на винограднике, выращивать цветы, хочу варить Сережке кашу, хочу детей и песен, хочу чаще встречать болтливых, доверчивых людей, хочу сама быть болтливой и доверчивой.

Я шла, и высокая сухая трава хлестала меня по ногам, в сапоги попадали какие–то споры и комочки, но мне было на все наплевать, потому что мне казалось, что сегодня я узнала еще одну тайну жизни: жить надо просто, счастливо и весело.

Мне казалось, что если поймешь это — то все так получится.

Придя к себе в номер, я села писать письмо Сергею.

Я написала, что очень люблю его, скучаю без него, писала, что знаю теперь, как надо жить, что не надо ходить в кино — надо вдвоем уезжать на попутках, печь в костре картошку, слушать, что скажут люди, смотреть, как они живут, учиться добру и любви… Я писала, что теперь все будет хорошо, потому что я узнала что–то о жизни.

Наутро я перечитала письмо и разорвала его. Оно казалось мне глупым и неграмотным.

Два раза на съемки приезжал Левушка Шарый. здоровался со мной очень приветливо, помнил, как меня зовут, порывался что–то сказать, но я сухо ему кивала и отходила, хотя потом ревниво следила за каждым его движением, даже затылком чувствовала, что он делает, с кем говорит, на кого смотрит. Его все знали, все подходили к нему и разговаривали, все приглашали вечером зайти. И он со всеми был в мире, всем улыбался, соглашался прийти вечером.

Именно поэтому я не подходила к нему. Я знаю, что если бы я захотела с ним поговорить, он бы ответил на все мои вопросы, — ведь он из тех, которые никогда ни в чем не отказывают, просто не считают себя вправе отказать. Но с такими мне еще сложнее. Надо просто радоваться, что они сами подают тебе руку, и не надо стремиться откусить им ее.