Array Array - Марина

Села верхом на палочку, выехала за деревню.

— Бог в помощь!

— Куда идешь, Семеновна?

— На дальнюю кручу. Деду Клоку перехватку несу.

— А–а… к деду Клоку…

Бабы сунули ей букетик красной земляники. Земляника очень вкусно пахла, но Семеновна к ней не притронулась. Хотела снести деду. Только одну ягодку съела. Потом еще одну. И еще одну. А земляника–то и кончилась!

Скажи–ка, дядя, ведь недаром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?

От Петькиных стихов шагалось легко–легко. А потом Семеновна услышала рев коров и блеянье овец. Все это покрывал голос деда Клока. Он, как всегда, сидел на взгорочке и пел:

Ах, родители мои,

До чего Ваню довели…

Это была любимая Клокова песня, хотя никто в деревне так и не узнал, до чего же довели Ваню. Незнакомое слово, незнакомая песня. А все потому, что дед Клок с другого места.

Вокруг стада, щелкая кнутом, носился подпасок Васька Федяй.

— А, маленькая полета идет! — закричал дед Клок, резво вскочил на ноги и понесся навстречу Семеновне.

«И какой он Клок, клочок какой–то, ветром носит», — подумала Семеновна.

На фуфайке деда Клока лежал маленький беленький ягненочек. Семеновна прилегла рядом с ним. Болела голова, ломило в плечах. Свет в глазах дрожал.

— А чего, полета, такая невеселая? — спросил дед Клок.

Не знаю, чего–то тошно, — пожаловалась Семеновна.

— У–ту! Хочешь, развеселю?! — закричал дед Клок. Не дождавшись ответа, он резво встал на руки, прошелся колесом.

Семеновна засмеялась, и от смеха ей стало больно в горле.

И вдруг навстречу пошла баба, огромная, как копна, да это и была копна! Шла и давила, давила!

— Пусти! — закричала Семеновна, но баба не отпускала ее, она взяла ее на руки и подняла высоко–высоко над головой. Вот сейчас бросит, вот сейчас…

— Не бросай, не бросай, не броса–а–а–а–ай! — кричит Семеновна. Но копна выпускает ее из рук, и она летит и летит куда–то глубоко вниз.

И сколько можно падать вниз? Петька, ты же говорил, что набьешь всякого, кто будет меня обижать. Так чего ж ты не идешь? Бабка Домаша, где ты? Где ты, дед Клок?!

Семеновна приоткрыла глаза и сразу же зажмурилась. Мимо ее лица летел белый аист, почти задевая ее крыльями… Она так хотела поиграть с этим аистом, но он жил и летал высоко и никогда не давал себя потро–гать.

И Семеновна все шире и шире раскрывает глаза, чтобы рассмотреть аиста вблизи. Это не аист. Это чьи–то холодные руки.

Над Семеновной склоняется чье–то незнакомое лицо:

— Доченька, Мариночка, деточка моя.

Что это еще такое? Что за Мариночка? Какая Мариночка? И запах… Очень знакомый запах. Нет уж, не проведешь, я знаю, кто ты… Ты злая Леночкина мама. Уходи…

— Уходи! — кричит Семеновна.

— Да это ж я. Твоя мама. Я привезла тебе конфеты игрушки. Ты посмотри как следует — сразу узнаешь.

Нет уж, теперь не проведешь.

— Уходи, а то Петьке скажу. Петька, Петька! — хны–чет Семеновна.

Из молочно–белого тумана вырастает Петька. Он про| тягивает к лицу Семеновны руки, гладит ее мокрый лоб. Привычный запах бензина успокаивает Семеновну, и она притихает.

— Петька, где Женька с Галькой, а?

— Женька окотенилась, — сообщает Петька.

— Принеси ее мне, — Семеновна переворачивается на другой бок, — я Женьку хочу, она теплая…

Чужая красивая тетенька, от которой пахнет сиренью, сидит, положив голову на руки. Вроде плачет.

У Семеновны все еще дрожит в глазах свет, и болит голова, и сухо во рту, и дышать трудно, но ей все равно становится жалко красивую тетеньку.

— Ну чего ты плачешь? — спрашивает она. — Слезами горю не поможешь.

Тетенька внезапно подбегает к ней, целует в глаза, в лоб, в шею, в лицо:

— Доченька моя… Девочка моя!

Семеновне неудобно под ее горячими поцелуями, но она не плачет.

Возвращается Петька с Женькой в руках. Только тут Семеновна с удивлением замечает, что Петька какой–то не похожий на себя. Бледный, будто хмельной, напуганный.

Женька садится рядом с Семеновной. Громко мурлычет.

— Ты и вправду окотенилась? — спрашивает Семеновна.

— Мрау, — отвечает Женька утвердительно. Потом спрыгивает с постели и куда–то бежит. Красивая тетенька гладит Семеновну по голове.

— Петька, она говорит, что она моя мама, — сообщает Семеновна Петьке.

— Так она ж и есть твоя мама, — весело говорит Петька.

А сам как–то опасливо вглядывается в красивое лицо.

— Она теперь возьмет тебя в город, — говорит Петька.

Семеновна не хочет в город. Там люди живут в железных коробках, а по улицам ходят трамваи, и всякие машины без конца давят детей. Там много милиционеров.

— Я не хочу в город, — говорит Семеновна.

— Глупенькая, — не своим голосом говорит Петька. — Тебе ж в школу скоро. А мама без тебя скучает, и сестра Алечка.

А ты поедешь? — спрашивает Семеновна.

Петька молчит.

Семеновна долго думает. Так долго, что засыпает. И ей тут же снится город. Там ходят на больших ногах трамваи, а от них убегают маленькие девочки, точь–в–точь Леночки. Много Леночек. В городе много–много народу. Так много, что Семеновна не успевает со всеми здороваться. Она только кланяется и кланяется во все стороны: здрасьте, здрасьте…

Просыпается Семеновна так же внезапно, как и засыпает. В избе уже почти темно. Разговаривают мама и бабка Домаша.

— Ну, как вы тут жили? — спрашивает мама.

— Всяко бывало.

— Я вижу, Марина плохо одета… Вы очень плохо жили, а ты мне не писала, да?

— Ты присылала платья, да ей такие на два дня. Она то на проволоке повиснет, то в реку упадет, — пожаловалась бабка Домаша.

— Вот и возьму с собой. Соберу своих девочек. Але в садике место обещали, Мариночке скоро в школу.

— Еще б на годок у меня оставила, как мы жить–то тут будем без ее?

— Ну, у тебя народу тут много, — как будто бы обвинила мама, а может, так показалось.

— Что ж я? Одна в таких хоромах жить буду? Да я без них замерзла бы тут насмерть. Мужики и дрова привезут, и сена накосят. Вон, Клок у кого в очередь пообедает — половину съест, а половину нам несет. Да девка без него яйца бы не видела, мяса б не нюхала…

— Нам милостыня не нужна! — закричала мама.

— Да что ж с тобой совершилось, дочка! — вздохнула бабка Домаша. — Да в кого ж ты такая злая!

— Люди сделали, — не совсем уверенно сказала мама.

— Люди! — бабка усмехнулась. — А ты не поддавайся людям–то. Ты блюди себя такую, какую бог тебя сделал, на людей не гляди. А Петька хороший, — вкрадчиво добавляет бабка, — жалостный, рабочий мужик… Что; выпьет иногда — так ить молодой, бездомный, ему не грех. А девку–то как любит, а? С маленькой–то с ней. как играл! Она его обмочит дочиста всего, а он так на работу в мокрых штанах и пойдет… Любил он тебя ужасно! И ее любит.