Array Array - Марина

Решение я обдумал.

— Сергей, — сказал я, — все не так, как ты думаешь… И в этом мы с тобой тоже не равны друг другу. В меня она не влюблена, потому что, к сожалению, может любить только негодяев.

Он смотрел на меня как на сумасшедшего.

— Да я что…

— О, ты ничего. Он вышел. А я остался сидеть за своим столом. Я был

счастлив. Счастлив потому, что принял решение, что совершил сейчас нормальный мужской поступок, что не было дороги назад. Она меня не любит. Что же в этом? Она сейчас и сама не знает, чего хочет. А я, кажется, знаю. И должен доказать ей свою состоятельность.

Пожалеть о своем решении мне не пришлось. Только хорошо, что я принял его раньше, до экзамена… Потому что если бы после, то в этом было бы мало моей заслуги.

Экзамен по мастерству проходил в большой аудитории. Студенты сновали с безумными лицами, никого не видя и не слыша. Кажется, одна Марина была здесь нормальна. Она искренне обрадовалась мне, не оглядывалась на других, видят ли, из чего я сделал вывод, что она тоже все–таки волнуется и ей не до обычной игры.

— Мастер пришел, — сказала она. — Кто бы знал, как мне хочется его обрадовать… Он такой старенький, седой. Но выглядит, кажется, ничего…

Я топтался и не знал, куда мне сесть. Хотелось поближе, но боялся, что мой рост будет мешать остальным.

— Ты чего стоишь? Садись рядом, — крикнул мне че–ловек с широким узкоглазым азиатским лицом. Откуда–то я его знал, но не мог припомнить откуда.

— Сакен, — сказал он, протягивая мне руку.

— Кузьмин, — ответил я, догадавшись, что мы все–таки не знакомы.

Появилась экзаменационная комиссия. Седенький старичок занял председательское место. Лицо у него было немного сонное, углубленное в себя. Но больным он не выглядел. Вот он, тот человек, который сыграл такую роль в жизни Марины. Он–то ее разглядел и потому заслуживал уважения. Что–то он знал о жизни и о людях. Мастер есть Мастер.

Он встал, откашлялся, распрямил спину и, маленький и старый, сделался вдруг высоким, стройным, молодым — показал нам фокус.

— Вот мы и дожили до первого экзамена за первый курс. Дожили с малыми потерями, можно сказать… без потерь… Вот и все. Прошу тишины… Экзамен по актерскому мастерству считаю открытым..,

Начался экзамен. Один отрывок сменял другой, друзья Марины были милы, трогательны, но вызывали во мне лишь чувство неловкости. Наверное оттого, что еще стеснялись или не верили в себя. Но я плохой критик.

— Ничего, терпи… Вот скоро будет Морозова — увидишь, — сказал мне Сакен.

Я тупо смотрел на кривлянье Марининой приятельницы Жанны (встречал ее в больнице). Жанна, в отличие от других, которые орали на сценической площадке, смущенные присутствием множества зрителей, еле говорила. Но если она думала, что эта разница принципиальна, то ошибалась. Отрывок Игоря Иванова и Ксаны мне понравился больше, но уж очень несравнимы были Игорь и Ксана — она его забивала, подавляла, и мне было очень Игоря жаль. Вспомнил, как я подозревал в нем соперника, когда он приходил к Марине для репетиций. Спросить, женат ли он, мне и в голову не влетело, пока я однажды не заметил у него кольца. Игоря я, как ни странно, чувствовал изнутри: его неловкость, его скованность, порядочность, нравственную чистоплотность и занудство. Я сам на него немного похож. Мне даже захотелось крикнуть ему что–нибудь, как на футболе. Не робей, дескать. И получилось так, будто ему и впрямь кто–то что–то крикнул, а он услышал. Под конец отрывка он разыгрался и его довольно неподвижное, закрытое лицо ожило. Я прослушал, когда объявили Марину, только удивился, что все как–то задвигались и зашумели вокруг.

— Теперь смотри, — сказал Сакен.

А она уже была на сцене… Сидела, читала растрепанную книгу…

Игра ее не походила на ту игру, которой она угощала окружающих, разыгрывая, например, влюбленность в меня. В начале отрывка она была мертва, ну так мертва и раздавлена, как тогда, когда я явился к ней в заметенную снегом комнату. Потом оживала. С горечью рассказывала свою жизнь, ту, придуманную писателем, хотя к каждой ее интонации я мог бы приложить известные мне другие, настоящие факты. Она играла как–то чрезмерно прямо, откровенно. Я даже подумал, что, может быть, это непрофессионально и что так играть им не позволяют. Посмотрел на Мастера. Он сидел, подавшись к Марине, смотрел на нее, не отрывая взгляда. Половина текста пролетела мимо моего сознания, я только чувствовал ситуацию: траченная жизнью, изломанная, измученная девочка и балованный маменькин сынок, их спор о жизни, их тяга друг к другу и отталкивание. Впрочем, сынок был папенькин. Фамилию Лагутина я хорошо знал. Но сынок был ничего себе, соответствовал. Рассказ был хорош и точен, как жизнь. Вот девочка злится, негодует, нападает, но через пять минут прощает, и хоть это нелогично, это верно. Мальчишка же в своем самодовольном упрямстве отвратителен, на него будто перстом указывают: смотри, а ведь ты такой же. Остановись, пока не поздно.

— Ну, как? — спросил меня Сакен.

Я промолчал. Он наклонился к человеку, сидящему впереди нас.

— А вам как?

— Она умнее меня, — отозвался человек, повернувшись к нам. Я узнал его. Это был писатель Шарый, я несколько раз видел его по телевидению. А также я знал, как относится к нему Марина.

— Вы бы сказали ей об этом, — постыдно заикаясь, пробурчал я.

— Непременно скажу.

Зачем я заговорил с ним? Он к ней подойдет, познакомятся, хотя они уже даже знакомы, а там… Но ведь я сказал себе, что люблю ее, а раз так — то так ведь и любят. Меня возмутило, что после Марининого отрывка экзаменационная комиссия все совещалась, совещалась, обсуждала что–то, как будто тут еще надо было что–то обсуждать, как будто им не ясно.

Потом опять пошли другие отрывки, и опять ощущение самодеятельности, ученичества. А окружающие еще хвалили, защищали, обсуждали. Было бы что. И опять Маринин отрывок. На этот раз чеховский «Медведь», водевильчик, на репетициях которого я присутствовал. Но разница была громадная. Во–первых, никакого водевильчика я не увидел. Они играли очень всерьез, всерьез до тупости, отчего получалось особенно смешно. Игорь говорил, либо обращаясь к двери, куда ушла Марина, либо нечленораздельно произносил отдельные слова, как человек, погруженный в свои мысли, а другие слова, наоборот, громко и ясно, вдруг пугался этих слов, опять начинал шептать и бурчать. И от этого получался не только комический эффект, но и правда. Совместные же их сцены были вообще изумительные. Вот она устала его слушать, намочила в графине платочек, положила себе на лицо, отгородилась. Он сорвал этот платочек, наклонился к ней, орет про свое прямо ей в лицо. Она заговорила. Он, недолго думая, кинул платочек ей на лицо, как на клетку с канарейкой. Хороши были они оба. А уж когда она кричала «К барьеру!», то было как–то непонятно, кого же это к барьеру — медведя или усопшего мужа, который оставил ее одну. Получалась такая удивительная чушь и неразбериха, что оставалось только поражаться, почему же раньше «Медведь» так не игрался.