Array Array - Марина

Я боялся, что она упадет или запутается руками в своих рукавах, споткнется, тем более что надела эти ужасные туфли, но нет… Пройти по улице — это для нас сложно, а плясать пачангу в негритянском ритме на огромной освещенной сцене — пожалуйста. Она медлила всего несколько секунд, приноравливаясь к музыке, а потом вдруг ринулась в танец, и, честное слово, это было хорошо.

Да здравствует пачанга!!!

Да здравствует Фидель!!!

Ее белые, длинные ноги были так же устойчивы и быстры, как черные и бронзовые ноги кубинок.

— Своя, подсадная, — сказал кто–то рядом, — я сразу заметил, что она не такая, как мы… А ведь эти номера у нас не проходят, нет у наших огня…

Мулат положил ей на плечо руку, на другом ее плече лежала рука негритянки. Они плясали все бешеней и бешеней, но Марина смотрела на меня, в мою сторону, хотя вряд ли меня видела, потому что свет бил на сцену.

Известно ли читателю, что хороший режиссер ставит не только спектакль, но и прощальные актерские по клоны? Наглость ли это — рассчитывать на вызовы, на долгие аплодисменты — автор не знает. Наверное, не наглость. Всмотритесь в тревожные лица отыгравших актеров, запомните эти лица.

И вот Моцарт выходит в обнимку с Сальери, Чацкий прощально машет рукой в своем побеге из Москвы.

Автор хочет сохранить эту театральную традицию, выходит сам и выводит своих героев, оставив жеманность и смущение за кулисами.

Итак, первым кланяется Мастер Покровский.

Он все–таки больше всех причастен к происшедшему на ваших глазах сюжету. Он выбрал из толпы тех людей, о которых здесь рассказано. Не все оказались достойны его выбора — пусть бы читатель выбрал лучше, и, думается автору, случились бы тогда другие события. Но мы наблюдали эти.

Ваш выход, Мастер! Ну что же вы притворяетесь старым и сонным? Перед вами зал, заполненный зрителями. Вы молоды, вы волнуетесь, в ваших руках чужие судьбы. Подождите уходить, мы должны сказать вам, что ваша роль в этой жизни была прекрасно сыграна. Вы любили своих детей, вы верили в лучшее, вы даже позволяли себя обманывать и обижать.

А как вы обижались! До слез, будто ребенок. Вы зачастую неверно объясняли события, понятные всем, кроме вас, но ваши ошибки всегда были в выгодную для других сторону. Вы так и не узнали многого, что считали для себя ясным. Для вас существовало только то, что вы хотели видеть в людях. Да и всю свою долгую жизнь вы прожили в своем, красивом и щедром, мире, и только за то, что вы сумели сохранить этот мир в себе, вас стоит уважать. Бармалей — хороший человек? Очень может быть.

Но вы торопитесь. Устали. За кулисами вас ждет всего–навсего смерть, хоть и прекрасная, как вся ваша жизнь. (Мастер умрет через два года, на генеральной репетиции студенческого спектакля, за режиссерским пультом.)

Идите, Мастер, мы вас еще вызовем.

Мария Яковлевна к поклонам привычна. Держится строго, на носу очки, типичная наставница, но от нас она не спрячет своих страстей, своего щедрого сердца, готового откликнуться, отозваться на чужие радости и беды. Вы сыграете еще много ролей, Маша. Среди них будут и проваленные, и блестящие, и вас спасет только то, что вы будете четко знать, где провал, где успех, где черное, где белое. Вы будете меняться, и эта способность учиться добру надолго сохранит вам молодость. Вы верите, что почти все можно исправить? Вы правы.

Куда же вы? Ах, на съемки…

А вот и Кирилл… Он сошел со сцены в середине пьесы, но еще не разгримирован: вот борода, вот кожаный пиджак, вот джинсы. А где лицо? Вот борода, вот джинсы, вот кожаный пиджак. Так, это мы видим, но лица рассмотреть не можем.

Кирилл, эта летающая тарелка, неуловим… Вам кажется, что вы видели инопланетянина? Нет, это был Кирилл.

Его видели в Кемерово и в Риге, в Свердловске и Пскове, Новгороде и Кутаиси. Там он рассказывал анекдоты, тут болтал об иконах и самоварах, и, кажется нам, все это происходило в одно и то же время.

Что делал Кирилл во всех названных городах? Он был мужем Эммочки, которая раньше так стремилась к ленинградской прописке, но, получив ее, в один прекрасный момент собрала чемоданчик и сказала:

— Так, я еду в Иркутск, там хороший театр. А ты?

— Что я? Я с тобой, — ответил Кирилл, — педагога из меня не вышло, переквалифицируюсь в управдомы.

Мамочка благословила их и помахала им рукой. До Иркутска они, правда, не добрались, потому что самолет приземлился сначала в Новосибирске и за время остановки их успел обойти и принять на работу директор Новосибирского театра.

И везде, где бы они потом ни оказывались, все любили Эммочку и не выносили Кирилла, страшно удивляясь, почему они вместе.

У автора есть странное предположение, что Эммочка и Кирилл любят друг друга, но высказать это предположение им самим, в лицо, автор не рискнул бы — засмеют.

А вот еще одна пара, трудная для пеленгования, — Елизавета Воробей (извините, что получилось по Гоголю) и Клим, тоже Воробей. Как из Лауры получилась Елизавета, автор в подробностях не знает, считает, что достаточно факта.

Воробьев носит по всей стране, и неумеха Елизавета научилась быстро собирать вещички: чемодан, рюкзак и ночной горшок юного Воробья. Мальчик у них растет бойкий, так как родился в театре, в театре же и воспитывался.

Во–он он сидит в темном пустом зале, сидит себе на вышеназванном имуществе семейства Воробьев, на горшке, и с удобствами наблюдает, как мама с папой на сцене вживаются в образы.

Э, дорогие зрители, что же вы не аплодируете, ведь на поклон вышел сам Стасик Новиков. Помните? Тот самый милый мальчик, который читал на первом занятии первого курса «Муху–Цокотуху». Не узнали? Изменился? Автор не считает, что он изменился. Ну, разве что на роли романтических юношей он теперь не годится: из кино его вышибли громко и оскорбительно, всего после двух фильмов, обрезали, как когда–то в юности на студии телевидения («нам не нужны самородки»). Началось и кончилось все очень быстро. Молодой режиссер, просмотрев кинопробу и не заметив присутствующего в зале Стасика, сказал киногруппе:

— Эй, что это вы мне показываете? В сценарии же ясно написано, что герой — чистый мальчик и эта любовь у него первая. Кто поверит, что этот порченый юноша влюбился впервые?. Кино требует лица, поищите по институтам…

Стасик оскорбился, наговорил режиссеру колкостей, надеялся, что его будут удерживать или, по крайней мере, найдется другой режиссер. Но другого не нашлось… Дела его в театре тоже плохи — он почему–то боится сцены, хоть и является профессионалом: окончил Театральный институт в городе Москве.

Знаете ли вы, читатель, что бывают у актеров страшные сны, когда, голый, вдруг оказываешься посреди ярко освещенной сцены, занавес поднят, оркестр настраивает инструменты, а зритель беспощаден, как зубная боль?