Сергей Артамонов - Бунт на корабле или повесть о давнем лете

И теперь они станут жить впроголодь. Меня для этого в лагерь, а сами… Но тут я вспомнил, с какой тоской мама озирается иногда в нашей комнате, говорит, что ей стыдно позвать кого-нибудь в гости… Нет-нет, конечно же, я поеду, и на обе смены, и буду там есть все добавки, и вернусь такой толстый, что они меня не узнают!

…То был поздний вечер накануне моего отъезда. Они сидели за столом и перебирали, метили, чинили мои ветхие вещи, а меня напоили чаем и отправили за ширму в постель — поздно уже было, а наутро рано вставать, чтобы поспеть к автобусу, который увезёт меня в лагерь.

В первый раз я уеду из дома! Но я и виду не подавал, что мне страшновато оказаться где-то там, не с ними… Помалкивал я, но они как-то сами догадались. Впрочем, я-то ведь был не взрослый ещё и поэтому не знал, что уезжать — это вообще всем грустно, особенно же когда в первый раз. Вот и говорили они мне:

— Ничего! Там много ребят, все твои сверстники. Будет очень весело, интересно, и ты поправишься, а то смотреть страшно, какой ты худой и маленький…

Это-то правда: рос я тогда плохо, и сам очень огорчался.

И вот я выгрыз, я зубами повыдергал нитки моего кривого клейма, так потешавшего всех с первого дня, когда появился в лагере.

Вообще есть мальчишки, и везде они такие встречаются, кому даже нравится изображать клоунов. Любой ценой хочется им быть в центре общего внимания. Они даже с удовольствием всех потешают, ничуть этого не стыдятся, и за то все их хвалят… Но я-то не был кривлякой и любил быть один. Однако вышло наоборот — меня знали все. Нечаянно я угодил в посмешище, и уже не выбраться мне… Даже малыши меня сначала дразнили. У них целая игра такая получилась — искать меня повсюду. Они просто охотились за мной. Выслеживали, подкрадывались и кидались целой оравой, крича, как грачи:

— Вот он, здесь! Поймали!

А чуть я погоню их от себя, так они — к большим, жаловаться. А те сразу:

— Ты что, Антонта, с маленькими сладил?

Смотри, он малышей лупит!

— Дождётся! Получит за это!

И… и получалась если не драка, то всё-таки потасовка. Вот!

Куда бы я ни забрался, даже в овраге малыши меня с радостью находили и потом бежали за мной как за диковинкой, как побежали бы за собакой или за козой. Просто так. И до упаду смеялись они неизвестно чему, глядя на меня. Как смеялись бы они, стань при них собака чесать лапой у себя за ухом или побеги она от них трусцой прочь — ещё смешнее!

А что смешного-то, спрашивается?

Но такая уж у них получилась игра, и эта игра всем им нравилась. Так с какой же стати им её бросать? Потому, что мне обидно? Вот ещё нежности! Пусть лучше и я с ними играю, тогда и не будет мне обидно.

При виде меня и взрослые теперь улыбались и перемигивались — смотрите, мол, такой маленький и такой гордец! А там, где не было насмешки, так я сам её стал выдумывать, потому что уже привык ожидать подвоха и каверзы и…

Словом, я отчаялся наконец и сдался в ту ночь. «Не будет надписи — не станут дразнить!» — так я думал и ошибался.

Наглотавшись невкусных ниток, я вдоволь наплакался потихоньку под одеялом и, утомившись, уснул с надеждой на завтра, когда никто уже не сможет дразнить меня так нахально, вслух и ко всеобщей потехе, как это делает всегда, например, Витька-горнист. Он остановит меня среди Дороги и давай громко читать мой живот, словно самоходную вывеску или бродячую стенную газету. «Антон Та., 12 лет. Не трогать — кусается!» — гнусаво декламирует Витька. А все так и покатываются, а я, я иду мимо…

Но теперь всё, конец! Больше не будет вывески. А «кусается», так это я действительно как куснул одного, так сразу он отскочил! А то сначала навалился ни с того ни с сего, схватил меня и орёт всем, кто там был:

— Вот его сейчас положу на обе лопатки!

Зачем это меня «класть», если я с ним и не собирался бороться? Если он, заранее известно, сильней меня в два раза. Из первого отряда он! Ещё бы, такой лоб здоровый — и не положит!

Сам подскочил, когда я и не ожидал, схватил и орёт ещё:

— Что, поборемся? Кто — кого?

Ну, и повалил, конечно, и ещё давай сверху давить на меня. А я его тогда как тяпну зубами, а он как заорёт и сразу отскочил…

— Что, — я ему тогда говорю, — получил? Чего ж ты теперь не смеёшься? Когда меня валить, так смешно, да? Лучше не лезь больше, а то я вообще могу ухо откусить…

— И съешь? — спросил кто-то с восхищением.

— Надо мне очень! Откушу и выплюну, пусть подбирает, — ответил я и пошёл прочь с победой.

И вот теперь, завтра, уже больше никто и никогда не крикнет мне, не обзовёт. Не будет Антонты! Так думал я ночью.

Но утром, утром выяснилось, что зря я всё это, оказывается. И нитки жевал, и плакал, и надеялся — всё напрасно.

Такие, видно, на мою беду, попались бабушке скверные нитки, что полиняли они и уже на веки вечные перешла и въелась в материю чёрная краска с буковок моей клички — «Антон Та., 12 лет».

А я и думать-то об этом не думал — уверен был, что теперь всё хорошо.

Вдобавок к прочему, наплакавшись ночью, я проспал и не услышал в то утро горна. Витька-горнист подобрался ко мне и продудел в самое ухо: та-та-та, та-та!

Я чуть не оглох. Вскочил. Кубарем скатился по лесенкам и вылетел на лужайку, будто мячик. Но и тут опоздал.

Уже все наши бежали гуськом на зарядку — вниз, под горку, на сырой от росы луг. Там покачивался в безветрии редкий туман и одиноко зябнул средь кочек и мокрой травы толстый и пожилой, небритый баянист Вася — сонный, в мятом пиджаке наг голое тело. Видно, он тоже проспал и тоже спешил, одеваясь… Под ним дёргался и всё норовил завалиться табурет: две ножки на кочках, а ещё две — на весу, в воздухе…

Сонный Вася жмурился и ёжился, и всё хотелось ему вынуть босые ноги из прохладной с ночи травы, поставить их на перекладину шаткого табурета. Но и табурет сейчас же, и сам Вася, и вся музыка его: заикающийся, то писклявый, то басовитый марш, — всё кренилось, к нашему удовольствию, набок… «Ах, если бы он хоть разок сверзился вместе с баяном!»

Но Вася, к нашему разочарованию тут же просыпался и умело, как мотоциклист на остановке, выставлял в сторону падения ногу и ловил на лету равновесие. Видеть это со стороны было всегда увлекательно и забавно.

Я бежал, я догонял отряд. И некогда мне было заметить, что напялил я впопыхах свою знаменитую одежду задом наперёд. Ночью-то темно! А утром где же мне было успеть увидеть, если я только проснулся — и сразу надо бегом, бегом… Короче говоря, ничего я и не заметил. И даже тогда, когда захохотали они у меня за спиной, и тогда я долго ещё не понимал, в чём дело. Нет, в ту минуту я был только рад, что вожатый наш, Гера, ничего не сказал мне про опоздание и не «вкатил» по своей любимой привычке «пять шелбанов каждому барану, который чего-нибудь нарушит».