Сергей Артамонов - Бунт на корабле или повесть о давнем лете

— Тебя первого нарисую, — сказал я Сютькину, — вот с таким носярой, уши как у осла, и сидишь ты в луже, в самой серединке, весь в грязи…

А мы тогда знаешь чего?

Да ты сам ничего не знаешь!

Увидишь!

— А чего смотреть-то? И ты лучше за одного себя говори, а то сразу «мы! мы!». Это и коровы мычать умеют!

— Ну! — запыхтел Сютькин. — Ну, погоди теперь… А что «погодить» — этого он никак придумать не мог.

Так мы с ним и стояли, оба вытянувшись в струнку, нос к носу и сжав кулаки, лица сделав решительные, жестокие и грозные… Однако постояли, постояли и… и разошлись. Куда он — не знаю, а я — на веранду совета лагеря, где газету изобретали…

Но я снова забежал вперёд. Всё тут сказанное будет чуть позже, а теперь я всё ещё на лужайке, в строю вместе с другими.

Громко командует наш Гера, идут выборы…

Меня тогда никуда не выбрали. Да я и не хотел никуда, только не понравилось мне, как всё это было. Просто взял Гера да и назначил всех сам. Ничего себе.

А с Сютькиным этим я ещё на медосмотре стыкнулся и потом в автобусе чуть не подрался: он меня от окошка отпихивал. Я это место раньше его занял и не ушёл и не пустил его. Он меня толкнул, я его. Ну, он и отлетел и давай грозить, что, мол, он мне ещё покажет, когда приедем. Я тогда же подумал: хорошо бы нам не вместе попасть, а в разные отряды! Но мне всегда не везёт. Ладно, как-нибудь проживём… А про тот медосмотр я ещё расскажу особо.

Звеньевыми тоже выбрали самых больших, и в совет отряда, и старостами палат, и ещё кого-то куда-то — проверять мытые ноги и уши, где-то дежурить… Всего я не помню уже подробно, потому что было это неинтересно и справедливости тоже никакой не было.

По-моему, вообще тех ребят, которые всегда сами лезут командовать, именно их-то никуда и не надо выбирать.

За «козлов» и «баранов» Геру нашего многие сразу же не полюбили. Но почему-то сначала молчали все. Конечно, я и подавно. Потому что они тут из одного учреждения и это их лагерь. А я у них новичок, от райсобеса, где нам пенсию за моего отца выдавали. Пенсию, иногда ордера на одежду и вот эту путёвку вдруг на целые две смены — даром!

Я бы никуда не поехал, мне и в Москве хорошо, но жил-то я не сам по себе, а с мамой и с бабушкой. Им казался я слишком худым, оттого что «сижу без воздуха» — так они говорили. «Да и подкормиться надо», — говорили они про меня.

Мама с бабушкой так обрадовались, как будто не мне, а им это в лагерь ехать. И давай сразу вещи собирать. Но хватились, а чемодана-то у нас нету! Ну, они мне какой-то мешок из чего-то старого сшили на скорую руку, да он у них кривой вышел. Кособокий весь какой-то и не четырёх-, а трёхугольный почему-то. Бабушка, конечно, изобретала…

Она старенькая у нас, у неё руки дрожат, и пальцы её не слушаются. Поэтому всё, что делает она, делает не очень хорошо. Но мы с мамой — у нас уговор — всегда только хвалим её работу: разные там колпаки на лампы, склеенные из бумаги, которые ни на одну лампу не годятся. Или тапочки из тряпок, не поймёшь, на какую ногу, — бабушка очень любит их шить, иногда штуки по три в день сшивает. И обижается, если мы с мамой не носим. И мы носим — то две левых, то две правых, и одна из красных лоскутков с зелёным, а другая из синих с жёлтым…

Вот и мешок этот был странный-престранный.

Что хорошо было в этом мешке — карманы. Пять снаружи и два, секретных, внутри. Точно как я её и просил, но сам-то мешок, к сожалению, никуда не годился. Они тоже это поняли, хоть я и промолчал.

Расстроились ужасно!

А я им:

— Ну что вы! Да и вещей-то у меня всё равно мало, зачем мне мешок? Давайте просто сетку-авоську, я с ней поеду!

И поехал.

Из-за сетки этой меня тоже дразнили. Спрашивали, ещё в автобусе, не на базар ли я собрался? Не за картошкой ли?

— Если знать хотите, я нарочно не с чемоданом. Он тяжёлый, я и не взял…

Удивились и спрашивают:

— А мать тебе что?

— Да ничего. Я как скажу, так и будет. Опять удивились. Это ещё мы в автобусе ехали…

Когда на зарядке они захохотали в то утро у меня за спиной, так я сначала подумал, что это и не надо мной вовсе на этот раз. Я оглянулся.

Оказалось, что все отстали и стоят и зарядку бросили. Один только я иду и уже ушёл шагов на сто вперёд. Рад был, дурак, что не влетело от Геры за опоздание, ну и размахиваю как заводной руками в такт Васиной спотыкающейся музыке…

А они все про зарядку забыли и просто помирают со смеху, на меня глядя. Один тот мальчишка не смеялся — Шурик. Да ещё Гера сердится и орёт:

— А ну, кончай смех! Вон девочки идут. А ну, давай мы им. покажем, как третий гвардейский отряд может! А ну!

«Эх, — подумал я уже совсем печально, — этого только и не хватало!.. Сейчас весь лагерь знать будет! Девчонки идут!»

Действительно, с горы спускался сюда, к нам на луг, второй отряд — девчонки. А я тогда, между прочим, в некоторых из них был влюблён…

Позже, когда возвращались мы с зарядки, Шурик пристроился ко мне в пару и сказал потихоньку:

— У тебя трусы задом наперёд!

— И без тебя давно знаю. Может, я нарочно так…

— А зачем? — удивился он.

— Да тебе-то какое дело? Чего ко мне лезешь? Он притих, отстал и, наверно, обиделся.

— А я, я тут вспомнил, что сказал обо мне однажды Спартак. Он с мамой Карлой разговаривал, а я мимо шёл. Прошёл и почему-то оглянулся. Вижу: и они на меня смотрят, и позвали меня к себе, и…

— Это тот самый мальчик, он рисует… — сказала Полина Спартаку. — Он в первый раз у нас и всех дичится. Не знаю, что с ним делать… Ты ведь рисуешь, кажется? Да? Мальчик? Что ты?

— Нет, не рисую, — ответил я грубо, — я малюю. — Потому что сама же она видела, как я рисовал, и хвалила даже, а теперь спрашивает зачем-то…

Спартак улыбнулся, и я этому втайне обрадовался.

— Очень противно, когда вот так грубят, — сказала Полина. Она обиделась.

— Да он на всякий случай, как ёжик, — объяснил ей Спартак, — иголки свои выставляет.

А мне он сказал вот что:

— Знаешь, хамить — это уж совсем… Представь, твоей матери при тебе нахамил бы кто-нибудь — как бы ты на это, а?

— Извините! — сказал я Полине. Мне стало стыдно. Что значит «нахамить», я понимал и смутился.

А мама Карла вдруг неожиданно улыбнулась и сделала рукой — ладно, мол, хорошо. А Спартак сказал:

— Хорошо. Вижу, ты в самом деле понимаешь. Так вот послушай, что я тебе хочу сказать. Ну, допустим, дразнят тебя. Знаю. Тебе обидно. Согласен. А что делать? Просить всех и каждого, чтобы не дразнили? Как ты это себе представляешь?

— Я не знаю…

— Ага. Вот и я тоже покамест не знаю, но на твоём бы месте, понимаешь, я бы плюнул на это дело. Надо же как-то перебороть! Дразнят, и пёс с ними! На своей обиде верхом ты далеко не уедешь. А в футбол играешь? — спросил он вдруг и без перехода.