Сергей Артамонов - Бунт на корабле или повесть о давнем лете

После еды мы уснули. Мне казалось, что спал я совсем недолго, но, проснувшись, с удивлением увидел: окна наши прикрыты, и за ними темно, и горн поёт отбой — «спать, спать по палаткам, пионерам, октябряткам…».

Это меня и разбудило.

Мы лежали без света, и я не знал, один я не сплю или все тут не спят. Было мне спокойно, и впервые за многие дни я, хоть голова у меня побаливала, чувствовал себя здоровым и почти счастливым. Я думал: «Как хорошо стало!»

Распевая во всё горло, пошли с линейки по своим домикам отряды. И неожиданно, вторя им, запел тихонько из угла Шурик:

Но спохватился и вдруг осекся, вспомнив, наверно, про начальника. Тогда из другого угла подал голос начальник. Оказалось, и он не спит:

— Пой! Ничего. Это у вас интересная песня. Как там дальше-то будет?

Но Шурик слова знал плохо. Пришлось мне ему подсказывать. Потом и сам я запел, а они стали мне подпевать.

Мы спели «Воздушный корабль» от начала и до конца. Когда кончили, то услышали странно долгое эхо, внятно и печально повторявшее за нами слово за словом.

Мы удивились, прислушались.

Но это вовсе не эхо было, это слабо, и одиноко, и тоскливо поёт, опаздывая на полкуплет, Сютькин за стенкой.

Плохо ему там одному и, наверное, страшно и наверняка хочется быть вместе с нами. Но мы его не позвали. Ну хотя бы потому, что у нас разные болезни, разные заразные, их нельзя смешивать. У него живот, а у нас, кажется, ничего!

Мы послушали, как жалобно он допел и умолк.

— Тоскует парень, — сказал начальник.

Мы с Шуриком промолчали и так, возможно, уснули бы, да начальник снова заговорил:

— Откуда эта песня у вас? Что-то я никогда её не слыхал?

— Это он, Табаков, всех научил, — отозвался Шурик.

— Это стихи Лермонтова, — сказал я. А начальник мне:

— Лермонтова, говоришь? Не знал. Вот «Выхожу один я на дорогу», «Утес», «Парус» люблю, знаю. Их поют. А эту? Но ты мне лучше вот что расскажи, Табаков, откуда ты такой упорный? Как сам-то ты терпел? Или характер у тебя такой, а? Ты хоть плакал?

— Нет! — ответил Шурик из угла гордо и громко.

— Один раз плакал, — сказал я из своего угла тихо. Начальник крякнул, подумал и снова заговорил:

— Может, тебя в другой отряд перевести?

— Нет, лучше в моём оставьте.

— Ладно. Мы это дело, как говорится, отложим.

— Ага, в нашем лучше! — отозвался Шурик.

— А ты молчи. Ты, как я погляжу, задним числом храбрый. Правильно, Табаков, а?

Я промолчал, а начальник нам спать велел и сам же снова разговорился:

— Вот ты молчишь и, конечно, уверен, что прав во всём, но я тебе скажу так: никогда на рожон не лезь. Это самое глупое. Сперва обдумай, всё взвесь, посоветуйся…

— А как же тогда быть? — спросил я недоумевающе.

— А так и будь! — неожиданно ответил вместо начальника Шурик.

Мы удивились, а Шурик объяснил:

— Молчи, и всё! Не спорь ни с кем, а сам делай как хочешь.

— Тогда я буду двуличный, — сказал я растерянно. Начальник опять крякнул. А Шурик сердито спросил:

— Тебе что, обязательно надо до самого конца дойти, чтобы всё и всегда было правильно?

— Погоди-ка ты, Ломов, может, у него натура такая: или всё, или же ничего! — сказал начальник, но не Шурику, а скорее самому себе, задумчиво и как-то невесело, будто он вспомнил из своей жизни что-то похожее на мой случай…

И мне вдруг захотелось, чтобы он рассказал то, что ему припомнилось. Какой он всё-таки непонятный человек— не то «против» меня сейчас, не то «за»!

— Вот я, например, — продолжал Шурик, — я никогда никуда не лезу, а всегда и всё делаю по-своему. Что, хуже, что ли, да?

— Погоди, — снова остановил его начальник, — заладил одно и то же: я да я… Конечно, твоя психология хуже. В одном только лучше — с ней жить удобнее. А как он хочет, так будет потрудней. Но я вот чего не пойму: кто же тебя всему этому научил? Отец? Хотя отец у тебя на войне голову положил. С кем живёшь-то?

— С мамой и с бабушкой. Я же вам говорил уже…

— Бедно, трудно небось живёте?

— Нет, мы хорошо живём!

— Ну понятно, ты своих выдавать не будешь.

Мы затихли, и тогда явственно услышали какое-то странное поскрёбывание и сдавленные шёпоты и стуки…

За окном в синем небе висела желтоватая луна, тихо шумели деревья, и, может быть, это показалось, что кто-то есть за окном. Ветер там… Ветер гуляет?

Это был не ветер. Это ребята подтаскивали к нашему окну тяжёлую садовую скамейку, чтобы можно было встать на неё ногами, и тащили они эту скамейку, должно быть, от самой столовой — ближе, я знаю, скамеек не было…

— Ребята, алё! Начальник спит? — спросила первая показавшаяся над подоконником голова.

Мы молчали.

— Эй, Табак, ты спишь?

— Нет, — ответил я, — а что?

— Ничего, — сказала вторая голова, являясь рядышком с первой.

И вдруг, будто кто-то арбузов или футбольных мячей наставил в окне, голова к голове, касаясь оттопыренными ушами, возник тут чуть не весь наш третий отряд и загомонил наперебой, торопливо, но весело и горячо.

— Табак! — говорили они мне, и новое прозвище мне нравилось. — Слушай! Бойкоту капут, понял? Давай скорей выходи!

— Ладно, — отвечал я, чувствуя, как заливает тело моё и всю душу весёлая и нежная волна благодарности. И только упрямый и насторожённый мой характер звал всё-таки не распускать нюни. — Ладно, ребята, я скоро уже… Спасибо!

От моего «спасибо» они смутились и пропали и скорей подсунули вместо себя девчонок — арбузы и футбольные мячи на окне вмиг взъерошенно обросли волосами.

— Начальник спит, да, мальчики? А у него тоже свинка? Ой, как смешно! Вот маме Карле ещё бы свинку, да?

— Тише вы! — оборвал я их. — Он же не спит. — И ничего больше я не успел прибавить, просто мне уже некому стало говорить, они все разбежались.

— Это кто же влезал-то? — полюбопытствовал начальник.

— Не знаю, — ответил я торопливо, боясь, как бы Шурик не ляпнул чего-нибудь.

Начальник добродушно рассмеялся.

— Да темно же, — врал я ему, — ну и не разобрать кто…

— Не про фамилии же я спрашиваю. И наказывать никого не намерен. Мне что узнать хотелось: это прежние были или новые пришли?

— И новые были, — сказал Шурик, — и прежние тоже…

— Ну вот. Значит, ты, Табаков, под счастливой звездой родился. Держись теперь. Когда себя так заявил, это обязывает, тут и спрос с человека другой. На него уже смотрят, в трудную минуту его люди вперёд выпихивают, потому что надеются на него: мол, один за всех постоит. Это не про тебя, конечно, речь, но и тебя тоже касается. Понял? Ну, давай! Завтра опять болеть будем, кашу кушать, молоком запивать, а выздоровеем, тогда разберёмся во всём. Верно?

— Верно, — отозвался Шурик. А я сказал: