Сара Пеннипакер - Дорога домой [litres]

– Я знаю, ты тоже скучал по маме, – сказал он. – Просто тебе было трудно сказать это вслух. Так что, я думаю, именно тут ты хотел бы быть.

Мешочек был тяжёлый, Питер высоко поднял его и перевернул. Сначала на могилу тихо, как снег, высыпалась зола, а следом, кружа в воздухе и медленно оседая, – мягкий, лёгкий пепел. Он исчезал, словно таял на могильном камне, и в высоких травах, и на цветах – как будто очень долго ждал, когда же наконец окажется здесь.

Держа в руке опустевший мешочек, Питер чувствовал, как по лицу опять катятся слёзы, и даже не пытался их утирать.

– Как же без вас плохо, – сказал он родителям, впервые за шесть лет обращаясь к ним обоим сразу. – У меня был очень трудный день. И он ещё не кончился.

Питер поднял лопату. Первым делом он вырезал кружок дёрна рядом с горным лавром, чтобы, когда будет хоронить маленькую лисичку, сразу накрыть её мирной зелёной травой. Два-три раза воткнул лопату в мягкую землю – и готова ямка, достаточно глубокая, чтобы никакой падальщик не добрался.

Он поднял ружьё. Прижал к щеке деревянный приклад, ощутил дрожание. Ноги стали как ватные, но он расставил их пошире для устойчивости. Крепче сжал ружьё, отвёл затвор, вложил патрон, закрыл затвор – он десятки раз видел, как это делал отец.

Затем он присел у рюкзака и свободной рукой потянул молнию, не заглядывая внутрь. Снова поднялся на ноги и снял ружьё с предохранителя. Звук щелчка в тишине кладбища укатился далеко.

Он опять прижал приклад к щеке и навёл ствол на открытый рюкзак. Рука сделалась скользкой от пота. Он потянет спусковой крючок, как только лисичка высунется из рюкзака; он не станет дожидаться, пока она уставится на него своими золотистыми – как у Пакса – глазами. Помочь умереть безболезненно … вот это было бы правильно … – донёсся до него сквозь годы голос отца.

Он легонько подтолкнул рюкзак носком сапога. Рюкзак не шелохнулся, и целую секунду Питер вопреки здравому смыслу надеялся, что лисёнок каким-то чудом сбежал. Но потом послышалось слабенькое «мяу» – точно так же мяукал Пакс, когда был маленьким, – и от этого звука живот скрутило болью, и Питер неожиданно для себя отшвырнул ружьё, и бросился за дерево, и его вырвало.

А потом повалился в траву, притянув колени к груди и задыхаясь. Глаза снова наполнились слезами, и на этот раз это были слёзы стыда. Вот он валяется тут обессиленный, обнимает себя за коленки, а отец – всё, что осталось от отца, этот пепел пополам с золой в высокой траве, – ждёт, пока он наконец встанет, повзрослеет и поступит правильно.

Он протянул руку, взял щепотку пепла и, растирая между подушечками пальцев, внезапно прозрел.

Отца больше нет в живых. Их отношения уже никогда не станут лучше.

Но они не станут и хуже.

Он посмотрел на рюкзак и представил девочку-лисёнка – как она сидит там и дрожит. И понял всё, целиком и полностью. Застрелить её – может, это был бы правильный поступок для отца. Но не для него, Питера. И этот поступок уже не казался ему храбростью. Больше того, он казался трусостью. И если отец, или кто угодно, разочарован этим – пожалуйста, Питеру всё равно. Это его жизнь, и ему её жить.

Он подполз к рюкзаку, заглянул внутрь, девочка-лисёнок посмотрела на него, и он увидел, как она боится. Каким же огромным он, наверное, кажется ей. Каким страшным.

– Выходи, – позвал он тихонько. – Я тебя не обижу. Мне просто нужно тебя видеть, чтобы решить, что делать дальше.

Он подхватил её под передние лапы, ощутив, как колотится маленькое сердечко, и потянул к себе. Она упиралась, цепляясь за рюкзак, было слышно, как коготки царапают брезент.

Он потянул сильнее – и она сильнее впилась когтями в ткань рюкзака. Она была упряма, эта крошечная зверушка, – упряма и сильна, несмотря на болезнь. Питер отцеплял её от рюкзака, одну лапу за другой, а она извивалась и шипела, пока наконец он её не вытащил.

За её коготок зацепился мятый коричневый конверт.

При виде армейской эмблемы на конверте у Питера по спине пробежал холодок. Он успел забыть об этом конверте. Не вспоминал о нём целых два месяца.

Ну что ж, могила вырыта. В ней он и похоронит письмо. Непрочитанным.

Он снял конверт с лисичкиного когтя и уже собрался было бросить в могилу, но вдруг сказал себе: нет . Может, это письмо не такое уж и страшное. Может, оно лучше, чем он думает. К тому же сегодня день храбрости. Разве это не храбро – взять и прочесть?

Он сел по-турецки, прислонившись к стволу вяза, между скрещёнными ногами посадил лисичку, чтобы не убежала, и тряхнул коричневый конверт. Из него выпали два белых конверта поменьше. Один – официальный армейский, второй – простенький, квадратный.

Армейский конверт был уже вскрыт. Вскрывал, разумеется, дед. Отец твой погиб по глупости , сказал он тогда. Питер достал официальное заключение.

Оно оказалось не лучше, чем он думал. А хуже.

То, что отец был убит миномётным огнём противника, находясь вне своей базы, – это Питер знал и раньше. Он не знал другого: отец не имел права находиться вне базы. «Самовольно покинул часть» – это было плохо само по себе, но это было ещё не худшее. В джипе, на котором уехал отец, нашли продукты из армейского пайка, что приравнивается к хищению казённого имущества. А также деньги, что указывает на дезертирство. И теперь его статус – «умерший недостойной смертью».

Питер порвал письмо и швырнул в лисью могилу.

И взял второй конверт. На ощупь – открытка. Дед получил целую кипу открыток с соболезнованиями, Питер их все прочёл. «Ваш сын был хорошим человеком», «Служить с ним было для меня честью» и тому подобное. Интересно, стали бы они такое писать, если бы прочли вот это официальное заключение?

Конверт был адресован «Его сыну», однако вскрыт – то есть дед его читал.

Ладно, если уж решил быть храбрым, значит, надо пройти этот путь до конца.

Питер вынул двойную открытку. Текста на ней не оказалось, зато внутрь был вложен вырванный из блокнота листок в линейку. Питер развернул листок и начал читать:

Я разок тебя видел. Ты приходил к нам на базу, на костылях, к своему папе.

И он после этого всё норовил со мной поболтать. Я вот-вот должен был стать отцом – жена ждала двойню, – всем подряд про это рассказывал, меня прямо распирало.

Прости, я не помню, как тебя зовут, хотя должен бы, он же только о тебе и говорил. Так тобой гордился! И какая у тебя сила воли – столько миль прошёл на костылях. И какой ты умный и добрый, весь в маму. Говорил, что у тебя особый подход к животным, прямо чудо какое-то, как будто ты понимаешь их язык, и что тебе нельзя без питомца. Ещё говорил, что он виноват перед тобой – что-то насчёт лисы, я не упомнил.