Сара Пеннипакер - Дорога домой [litres]

В общем, думается мне, он бы хотел, чтобы ты узнал от меня одну вещь: он не дезертир. Да, он самовольно покинул базу, но не затем, чтобы дезертировать. А из-за меня.

Дело было так: я больше недели не получал известий от жены. До родов оставались считаные дни, я места себе не находил. Мне позарез нужно было убедиться, что с ней всё в порядке. Но домой нельзя, увольнительных никому не давали. Улизнуть тайком я боялся – не потому что опасно, в те дни не стреляли. А потому что за самоволку меня бы погнали из армии без жалования, а у меня двойня на подходе. Но я уже так извёлся, что не мог больше терпеть, решил: поеду.

А твой папа сказал, что он-то меня понимает. Он-то знает, что от тревоги за жену можно и за день свихнуться.

И поехал вместо меня. Четыре часа туда, четыре обратно, никто даже и не хватится – так он сказал. Сказал, удостоверится, что моя жена здорова, передаст ей немного денег и продукты из пайка – всё, что я успел для неё сберечь, – и вернётся до утренней поверки.

Да только он не вернулся. Дальше, я так понимаю, ты в курсе.

Так что твой отец не дезертировал. Он поехал выручать друга. И вот теперь у тебя нет отца, а у двух малышей есть. И их отец получает армейское жалованье, а это что-то да значит.

Я никому не говорил. Это мой позор на всю жизнь. Я надеюсь, ты меня не выдашь, потому что у меня теперь двое малышей, и отцовское жалованье им нужно. Но это уж как сам решишь.

Я подумал, что ты должен узнать правду.

Прости меня.

Питер сидел не шевелясь. Письмо лежало у него на коленях, но он его не видел. Он слышал пчёл, трудившихся над васильками, крики ястреба наверху – слышал, но не замечал, что слышит. Он был не здесь. Он был там, у фабрики, он тайком угонял джип – завёл без ключа, соединив два проводка; тронулся с места, не включая фар и приглушив двигатель, – он рисковал собой ради доброго дела. Был настоящим другом и настоящим мужчиной.

В тот их последний день отец пообещал, что изменится. Листок у Питера на коленях служил доказательством того, что отец выполнил обещание.

Если бы мама знала, думал Питер, глядя на надгробный камень. Её последние слова были об отце: Не будь как он . Но если бы она могла прочесть это письмо, она бы сказала: Будь как он. Будь в точности как он .

Потому что отец изменился: стал таким человеком, каким она хотела его видеть. И Питер внезапно понял кое-что ещё: в тот последний день, когда отец сказал: «Вот и ладно», – насчёт Волы, насчёт того, чтобы Питер остался у неё жить, – в этой его внезапной доброте была мама. Это были её слова, её голос.

– С Волой я всё испортил, – сказал он вслух маминому камню. – Я вёл себя с ней как последний гад. Потому, наверное, у меня и появилось это чувство – что я тебя предал. Она никогда не займёт твоего места, это будет что-то совсем другое, но хорошее. И я думаю, если я останусь с ней жить – ты была бы рада.

Он перечитал письмо. Теперь, когда он уже знал, что́ в нём, ему хотелось наорать на отца: Не делай этого! Это его жена, не твоя! Сам пускай едет! Он злился на человека, из-за которого погиб отец, но при этом понимал: это детская злость, гнев ребёнка, ищущего, на ком бы сорвать обиду. Да, это он понимал.

Он прочёл письмо в третий раз. И теперь каждая строка наполняла его гордостью. Это было странное чувство – и такое огромное, что он ощущал, как расширяется сердце, чтобы это чувство вместить.

Но сильнее всего его поразила одна фраза: «Говорил, что у тебя особый подход к животным, прямо чудо какое-то, как будто ты понимаешь их язык, и что тебе нельзя без питомца» .

Перечитывая это снова и снова, Питер с ужасом осознал, что пальцы гладят тоненькую шейку девочки-лисёнка, уснувшей у него под коленкой. Он отдёрнул руку.

Лисичка проснулась и издала вопросительный хнык. Теперь он был не испуганный. Только одинокий.

Питер поднял её двумя руками. Она свисала, уже не сопротивляясь. И смотрела ему в глаза так, будто искала что-то в глубинах его души. Но нашла это не она, а сам Питер.

Он снова прижал её к шее.

– Не знаю, что мне с тобой делать. – Он наклонился и опять поставил ружьё на предохранитель. – Но уж точно не это.

Питер встал и усадил лисёнка обратно в рюкзак. Потом поднял лопату и принялся копать. Он расширил свою яму и, аккуратно срезая верхний слой дёрна, превратил её в длинную траншею.

В эту траншею он опустил ружьё, забросал землёй и сверху накрыл пластами мирной зелёной травы. Это был его правильный поступок.

Пакс бежал.

Он бежал два дня без отдыха, до того ему не терпелось вернуться к семье. Но в том месте тропинки, откуда уже был виден его дом, он замер.

В траве перед сараем кувыркались и прыгали на длинных крепких ногах два крупных щенка с блестящей, лоснящейся шерстью. Игла лежала над ними на ступеньке крыльца, лежала спокойно, но бдительно. Солнце окрашивало её плечи в тёплый медный цвет.

Пакс вскочил на большой валун сбоку от тропинки и сел. Сыновья с наветренной стороны не могли его учуять, а его изумление от увиденного было так велико, что хотелось сначала чуточку за ними понаблюдать.

Они теперь не так сильно отличались друг от друга. Тот, что напоминал медвежонка, был по-прежнему крупнее и легко мог повалить брата на землю. Но тот, что помельче, вырос высоким и шустрым: ловко уворачивался, хорошо прыгал.

Как же они непохожи на свою сестру! Движения у обоих уверенные, ни следа прежней щенячьей неуклюжести и ни следа усталости. Снова и снова они кувыркались, и скакали, и задирали друг друга, рыча и притворно-грозно щёлкая зубами. Снова и снова разбредались в разные стороны, зачарованные очередным чудом, будь то гибкие стебли малины, сверчок или собственный хвост, – потому что чудо манило и требовало срочно его исследовать.

Пакс поднялся на ноги, раздуваясь от любви и гордости.

И в тот же миг Игла повернулась в его сторону. Уши её встали торчком, хвост заметался, и она слетела с камня, в прыжке перемахнув через сыновей.

Пакс тоже спрыгнул с валуна и помчался ей навстречу. Но едва он успел поприветствовать подругу радостным лаем, едва успел ткнуться в неё носом, как в них врезались подросшие щенки – они целовали отца и вцеплялись в него всеми лапами.

Игла отступила.

А Пакс, обнимаясь с сыновьями, продолжал удивляться, до чего же большими и сильными они выросли. Они тыкались в него с разбегу, запрыгивали на спину, тёрлись о его мышцы своими. Показывали ему представление: вдвоём набрасывались на сосновую шишку, будто на мышь, отбирали её друг у друга – вот как они умеют! – потом по очереди отбегали подальше и опять налетали на отца, изливая на него свою любовь.