Владимир Беляев - Голос Тараса

Они скользят у нас в зубах, их трудно разгрызать, приходится придерживать острые края пальцами..

Далеко-далеко, на Калиновском шоссе, иногда раздаются одиночные выстрелы. Что это — в шутку или всерьез? На другой стороне реки по крепостному мосту едет телега. Скрипят ее несмазанные колеса.

Кони глухо, как в днище пустой бочки, бьют копытами по деревянному настилу моста.

Обычно мы заходим на тетушкин огород только затем, чтобы нарвать овощей. Часто бывали здесь в прошлом году, когда поспевали помидоры. Мы срывали их с мохнатых кустов и ели здесь же, на огороде, без соли.

Под нашими зубами из-под тонкой лопнувшей кожицы тяжелых красных помидоров с шипеньем вырывались струйки янтарного сока с желтыми семенами. Струйки брызгали нам на штаны. Потом от помидорного сока на штанах, как от масла, оставались несмываемые бурые пятна.

Нынче хороших помидоров мало.

Они выросли хилые, мелкие. Вместо помидоров мы охотимся за кукурузой. Еще недавно, когда молодая кукуруза только что появилась и была в диковинку, мы с хрустом обламывали кукурузные кочаны, набив ими карманы, шли в Старую усадьбу и там, над скалой, в зарослях бурьяна, разжигали костер.

Пока разгорались сухие щепки, прошлогодние листья, пучки пересохшей картофельной ботвы, мы очищали кукурузные початки, со скрипом сдирали с них мягкие листья, срывали с выпуклых зерен русые секущиеся волосы. Затем пекли молодую кукурузу в золе костра и ели ее сразу, вынимая из огня горячую, посмуглевшую, пахнущую дымом.

А внизу, под скалой, на которой мы сидели, текла река. Прямо перед нами, на другом берегу реки, на крутых скалах высилась старая крепость. Ее круглые зубчатые башни были хорошо видны нам. Особенно мрачными казались они во время заката солнца — подожженные багровым румянцем, и лунной ночью — залитые нежным зеленоватым светом луны, стройные, молчаливые, неживые. Длинные причудливые тени падали тогда от башен старой крепости вниз, перекатываясь далеко через крепостные зубчатые стены и прорезая черными дорожками освещенные луной крутые склоны скал.

Весь следующий день мы возимся на огороде. Тетушка удивлена нашему домоседству. Мы едим желтые груши, рвем лебеду и подорожник для теткиного кролика и прогоняем с грядок поросят пана Гржибовского.

После полудня тетушка зовет нас во двор. Прибегаем веселые, думая, что она кличет нас завтракать.

Тетушка сердита.

— Кто из вас потрошил тыкву, а ну, признавайтесь? — говорит она и подозрительно оглядывает нас обоих.

— Какую тыкву? — осторожно спросил я.

— Будто ты не знаешь! Морока мне с вами, честное слово! Болтаетесь, лодырничаете целыми днями. Набросали вон шелухи, насвинячили, а сейчас ходи убирай за вами, — заворчала в ответ тетка.

«Ага, вот в чем дело! Дурни же мы, право! Надо было выбросить шелуху на улицу. А сейчас вот может привязаться и пойдет, чего доброго, считать тыквы».

— Тетя, мы не брали тыквы! — сказал дрожащим голосом Оська.

— Зачем врать зря? А что будет, если я сейчас найду, какую тыкву вы сорвали? Что тогда? — рассердилась тетка.

Оська вздрогнул.

— Тетя, я сейчас все объясню, почекайте! — вскрикнул он и убежал.

Что он задумал? Ума не приложу. Зачем он оставил меня с глазу на глаз с теткой? Мне совестно смотреть на нее. Пусть уж лучше она ни о чем не спрашивает меня.

Оська прибегает назад. Он запыхался, дышит тяжело.

Да он с ума сошел, что ли?

Он прижимает к животу большую зеленоватую разрезанную пополам тыкву.

Кусок измятого стебля свисает от тыквы вниз, как кошачий хвост. Держа в руках тыкву, Оська останавливается перед теткой, низенький, взволнованный, в фуражке, съехавшей на затылок; его штаны сползли вниз.

— Тетя не сердитесь… Мы не виноваты… Эту тыкву отгрыз вчера от стебля поросенок Гржибовских… Мы его выгнали, а сами, не спрашиваясь, порезали тыкву, выколупали семечки и поели… Все равно ведь тыква пропала… а мы ее кролику теперь скормим… Можно? — переводя дыхание, сказал Оська.

Тетка молча смотрела то на него, то на тыкву.

— «Поросенок, поросенок»! — помолчав, уже добрее сказала она. — А зачем напаскудили у ворот? Не могли шелуху на смитник выбросить, — обязательно надо под ноги!.. «Поросенок…» Сами вы поросята хорошие…

— Куда ты дел наган? Кто тебя просил? Лезет тоже не в свое дело! — со злостью набросился я на Оську, как только мы выбежали на двор.

— Ты тише… не лайся, чудак… — спокойно, улыбаясь, ответил Оська. — Никто нагана не вытаскивал. Я нарочно разрезал другую тыкву и принес ее тетке, чтобы она сама не пошла на огород. И весь стебель разжевал сам зубами: пусть думает, что поросенок… Во рту сейчас зелени полно, наелся, как корова, даже оскома берет — тьфу!.. — И Оська сплюнул на землю зеленым.

— А наша тыква лежит?

— Лежит, — ответил Оська.

Только обманули Марью Афанасьевну — обнаруживаем слежку за собой.

Дважды из усадьбы Гржибовских кто-то крадучись подходит к забору и смотрит через щель на нашу сторону.

Делаем вид, что ничего не замечаем, смеемся, поем песни.

Что ему нужно? Ведь это, наверно, Стах. С какой стати он подглядывает за нами?

После обеда Стах появляется на улице.

Он подстрижен — это, наверно, Марко подстриг его: у Марко есть хорошая машинка для стрижки.

Он вымыт, и его синяя с белыми горошинками бумазейная рубаха подпоясана кавказским ремнем. В левой руке Стах несет круглый, видимо недавно сорванный подсолнух. С гордым видом, не замечая нас, не здороваясь, Стах, лузгая семечки, проходит по тротуару под самым нашим забором.

Он шагает ровно, важно, а пройдя мимо калитки, опускает подсолнух вниз и насвистывает знакомую песню: «Ой, жаль, жаль, ii люди вiзьмуть». Он даже не сказал «добридень». В его походке и в лихом свисте «Ой, жаль, жаль…» скрыта угроза: «Погодите, погодите, я вам покажу!»

Ночью, когда мы крепко спим на просторной отцовской кровати, в дверь стучат.

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Лежу с закрытыми глазами, слушаю. Тихо. Стучать перестали.

Оська равномерно посапывает у меня под боком; он теплый и спит, свернувшись калачиком.

«Чепуха, мне приснилось. Это, наверно, не у нас!» — не открывая глаз, подумал я и, повернувшись на левый бок, прижался к мягкой подушке, чтобы заснуть снова — сладко, непробудно — уже до самого утра.

Но в это время стук, сердитый, настойчивый, снова раздался в сенцах. Сильно толкаю Оську:

— Проснись, стучатся!

Вздрогнув, Оська вскакивает, трет ладонью лицо и, сидя на кровати, жалобным, плаксивым голосом спрашивает:

— Где стучат? Кто стучит?

— Вот опять… Послушай!