Владимир Беляев - Голос Тараса

— А знаешь?.. — шепнул мне Оська.

Лицо его взволнованно Глаза блестят. Он весь дрожит.

— Что? — испуганно спросил я.

Оська молчит. Озирается. Он хочет рассказать мне что-то важное, но, видимо, колеблется. Вот он быстро засунул под рубашку дрожащую руку. Вытащил револьвер…

«Да он с ума сошел! Он хочет стрелять? Постой!..»

Но Оська уже высунул дуло револьвера из слухового окна. Прицеливается. Ходуном ходит в его руке револьвер. Где-то близко загудел снаряд, и рядом, почти у меня над ухом, хлопнул револьверный выстрел. Оська-таки выстрелил!

Падаем вниз. Я прижался к глиняному настилу чердака. Мое лицо облеплено паутиной. Что же будет дальше?

Движение на улице сразу как будто остановилось. Только изредка рвутся на Усатовском шоссе снаряды. Постреливают вдали из винтовок. На улице кто-то бранится. Громко. Отчаянно. Доносятся отрывки лающих, хриплых фраз:

— Откуда стреляли?

Со звоном рвут калитку. Захлебывается Куцый во дворе у Гржибовских.

— Оставь! — закричал кто-то. — Опоздаем… Выпрягай коней… Быстрее!

Слышна какая-то возня. Хлопают нагайки. Потом, спустя несколько минут, снова задребезжали орудийные колеса. Мы на цыпочках подкрадываемся к слуховому окну.

На бугре у дороги лежит раненая лошадь. Высоко вздымается ее живот. Лошадь, вытянув шею, обнажила большие белые зубы. Почти рядом, у дороги, задрав кверху короткое дуло, стоит гаубица. Петлюровцы выпрягли из нее остальных лошадей и оставили орудие здесь. Они безразлично проскакивают мимо него по Крутому переулку, машут руками; ветер сбивает в сторону их пышные чубы. Промелькнуло еще несколько орудий, и наконец последняя четверка петлюровцев замыкает отступающую колонну.

Переулок сразу пустеет, делается тихим и знакомым.

Перед нашими глазами чернеет лишь туша околевающей лошади и оставленное орудие.

— Ты убил коняку. А пушка осталась! — сказал я Оське. Он не отвечает и молча смотрит в слуховое окно.

Стрельба утихла. Как незаметно прошло время! Ведь совсем недавно мы завтракали. В ремесленной школе, недалеко от Успенской церкви, остановился на постой советский кавалерийский полк.

Усталые красноармейцы в рваных гимнастерках проехали мимо наших окон на речку купать лошадей. Запыленные красноармейские тачанки стоят под оградой Успенской церкви. Каптенармусы раздают бойцам караваи ржаного хлеба.

Мы с Оськой подходим к обедающим красноармейцам. Они сидят группами на траве. Их деревянные ложки быстро постукивают по стенкам котелков с походным борщом.

В густом подорожнике под тачанками рассыпаны стреляные патронные гильзы. Подбираем. Из узких горлышек гильз еще кисло пахнет порохом.

— Где здесь яблок можно достать, а, ребятки? — спросил нас пожилой бородатый красноармеец.

Узнав, что груши он любит еще больше, чем яблоки, мы ведем его домой.

Повернули за угол. У петлюровской гаубицы собрались красноармейцы. Они впрягают в гаубицу лошадей.

Не утерпев, мимоходом я рассказываю бородатому красноармейцу, как Оська подстрелил петлюровского коня.

Я показываю красноармейцу на слуховое окно. Оно хорошо видно отсюда. Бородатый красноармеец с уважением смотрит на Оську. А Оська идет молча, суетливо подергивая плечами, и смотрит в сторону так, словно речь идет вовсе не о нем. «Чего он стесняется? — думаю я. — Вот тоже еще чудак! А может, он боится, что красноармеец отнимет наган?»

Когда мы подошли к калитке, красноармеец сказал: «Погодите, хлопчики», и быстро направился к своим товарищам.

Поравнявшись с одним из них, по-видимому командиром, рассказывает ему о чем-то, кивая головой то в нашу сторону, то вверх, на крышу.

Красноармейцы сразу повернулись. Они смотрят в нашу сторону. Даже не по себе стало от их внимательных взглядов. И захотелось удрать. Командир вместе с бородатым красноармейцем медленно подходит к нам.

— Это ты подстрелил лошадь? — спрашивает он у меня. Я вижу перед собой потное, обветренное лицо. Лоб в морщинках, как у моего отца.

— Не я, а Оська, — объясняю ему я, кивая на брата.

Тут советский командир прижимает к себе, как сына, моего брата, ласково гладит его по голове, а затем долго, как взрослому, жмет ему руку.

Вчетвером мы идем на огород. Трясем старую грушу. Желтые, спелые плоды падают на землю. Гости, согнувшись, ищут в кустах, под тыквенными листьями, в траве маленькие груши и бросают их в фуражки. Потом мы снова выходим на улицу.

Красноармейцы ведут нас к своим тачанкам. Бородатый и командир угощают грушами пообедавших бойцов и рассказывают им, как Оська подстрелил лошадь.

Бойцы окружают нас, расспрашивают, где наши родные, задают нам вопросы о городе, о том, где здесь можно купить табаку и на какой улице помещается баня.

— Батько швидко повернется, — утешает меня один из красноармейцев. — Штаб дивiзii iде позаду, а з ним i типографiя.

В полумраке я уже могу различить его лицо. Мы стоим у ограды; ветвистые церковные липы, бросая тень, еще больше сгущают сумерки.

— Вот, ребята, вам подарок! — сказал, подходя, командир и подал нам толстую тетрадь в бархатном мягком переплете.

— Это альбом марок. Коллекция, — объяснил он. — Здесь собраны почтовые марки всех стран света. Здесь есть Никарагуа и Парагвай. Мы этот альбом нашли у одного помещика. Берите его себе. Вы молодцы, добыли для нас пушку!

Дома при тусклом свете керосиновой коптилки мы долго перелистываем альбом. Диковинные разноцветные марки с головами каких-то королей, со львами и крокодилами наклеены на блестящих и плотных листах альбома.

Решив завтра получше рассмотреть подарок, мы укладываемся спать, и Оська прячет под подушку наш наган.

Ночью снова стучат в окно. Когда тетушка открывает дверь, я спросонья слышу знакомый голос.

Тетка зажгла лампу.

— Ну, как дела, богатыри? — улыбаясь, спрашивает нас отец, подходя к кровати и на ходу снимая шинель.

На голове у отца буденовка с красной звездой. Увидев знакомое скуластое лицо, я радостно спрыгиваю с кровати навстречу отцу, обнимаю его. За мной прыгает Оська.

Глухой ночью мы сидим всей семьей за столом и пьем чай с румяными сушками, которые привез нам в подарок отец.

Оська накинул себе на плечи большой тетушкин мохнатый платок и в нем похож на озябшую девочку.

Хрустя сушками, позвякивая чайными ложечками в стаканах, мы рассказываем отцу о нашей жизни, о петлюровском обыске и разбитых вазонах, а отец молча оглядывает оголенные белые подоконники.

Бискуп — епископ.

Перевод с украинского Н. Брауна.