Василий Субботин - И настал мир

Пока мы стояли с ним так и под захлёбывающийся говор дождя вели свой разговор, мы не заметили, что в том же пролёте арки, за спиной у нас, собрались другие солдаты, так же, как и мы, прячущиеся от дождя. Они где-то задержались и успели промокнуть. Все были без оружия, в обмотках и в выгоревших, выцветших пилотках. Но все с веточками сирени в руках. Свежей, только что наломанной…

В том году в Берлине было много сирени. Она заполнила собой все дворы, все скверы, лезла из-под развалин. Из-под наваленных и навороченных на неё плит. Она была сочная, плотная. И запах, который шёл от неё, был столь сильным, что он заглушил все прочие запахи. Запахи гари и разложения…

Удивительная была весна и удивительная была сирень!..

И мы, грубые солдаты, мужчины, обстрелянные люди, — казалось, что мы в этом понимали! — ходили взволнованные по городу, и в руках у нас была сирень. И пахла она тем сильнее, памятнее, что ещё не выветрились на улицах запахи пороха и дыма…

И мы все были пьяны… От весны, от сирени.

Дождь тем временем перестал… Солдаты с веточками сирени в руках ушли, как только увидели, что он стихает.

Вода, хлеставшая потоком, быстро сошла. Опять выглянуло солнце.

Кирилл Егорович ведёт меня по широкой, прямой улице. Это вот и есть Унтер-ден-Линден.

Я впервые здесь, за Бранденбургскими воротами. Здесь держались до последнего последние из гитлеровцев, отсюда — из-за Бранденбургских ворот — отстреливались они, когда уже взят был рейхстаг.

Конечно, мне повезло, что я встретил здесь этого солдата. Он охотно, даже покровительственно рассказывает мне обо всём. Признаться, без него мне было бы трудно. Ведь теперь, после боёв, чужой, разрушенный, мирный Берлин стал как бы ещё непонятней. Не сразу разберёшь, где тут что надо искать… В бою даже яснее. Есть участок полка или батальона — вот и пробирайся от одного известного тебе пункта до другого. Район Вайсензее и Моабита, в котором мы действовали, был уже в какой-то мере нами изучен. Настолько хотя бы, что мы могли в нём ориентироваться. Но теперь бои закончились. Сдались самые последние, в одиночку сопротивлявшиеся автоматчики. Можно идти, куда хочешь, свободно. И тут-то мы почувствовали, какое непростое это дело, ходить по громадному, везде одинаково разрушенному городу. Блуждать по нему, когда у тебя нет ни плана, ни карты, когда не знаешь ни основных магистралей, ни принципов планировки… Одним словом — я именно это хочу сказать, — под пулями и снарядами ориентироваться было легче, чем теперь, когда стало тихо.

Вот почему я так уверенно шёл с Кириллом Егоровичем, так обрадовался встрече с ним: он здесь бывал, он знает…

Высоко в небе над карнизами разрушенных и сожжённых зданий — скульптуры. Прямо над чёрными стенами. Целые, нетронутые… Бронза от времени покрылась окисью, и статуи стали зелёными. Совсем как стеклянные, только что не просвечивают.

Тем более странно видеть их на этой улице.

Я послушно иду за моим спутником и провожатым. Иду и не перестаю удивляться, что мне попался столь необычный солдат. Небось он тут один такой, на весь Берлин один.

Старик что-то мне показывает. Он уже вошёл в свою роль экскурсовода.

Кварталы кирпича, щебня, камня.

Он оживился, когда увидел богатое, пышно украшенное здание в сплошных горельефах, в орнаменте. Кирилл Егорович помнит его ещё с тех лет. Через решётки на окнах мы заглядываем внутрь первого этажа, вернее, полуподвала. Сколько оружия! И пушки, и мортиры, и мушкеты. Всех, наверно, времён и веков. Здесь — арсенал. Что-то вроде музея истории войн.

И опять — зияющие окна, оббитые углы и бронза, покрытая окисью. Опять пустыри и руины, руины и пустыри.

Раньше всё это выглядело по-другому.

Как это всё выглядело раньше, я уже знал. (И когда Кирилл Егорович рассказывал, я хорошо представлял себе ту, прежнюю Унтер-ден-Линден.) Они проходили по всей этой широченной улице, вымуштрованные солдаты гитлеровской армии. Резало глаза от сверкания штыков и касок… Солдаты, которые лежат на полях Подмосковья. Солдаты, вылезшие из подвалов рейхстага… Кирилл Егорович рассказывает своё, но тоже о марширующих колоннах. На флангах офицеры в островерхих вильгельмовских касках, грозно распушившие усы, а впереди барабанщики… Вдоль всей улицы белыми раструбами — факелы, и орлы на длинных шестах. Орлы и факелы. На рукавах, на дверях магазина, на столбе с чадящим факелом, на всём — свастика, свастика.

По этой же улице только вчера мы выводили их длинные, неровные, растрёпанные колонны.

Мы переходим небольшую, грязную Шпрее — пожалуй, она одна здесь не разбита и не изуродована — и попадаем на Люстгартен. Но сначала Андрюшин ведёт меня к Королевскому дворцу, и тут мы наталкиваемся на какое-то сооружение. Что-то странное. Похоже на танк, но мы таких что-то не встречали. Нечто подобное я видел только на рисунке. Была, по-видимому, такая картина, я видел в детстве её, в календаре: высокий врангелевский танк, подминающий частокол заграждений, и красноармейские цепи, поднимающиеся ему навстречу из траншей. Кирилл Егорович её не помнит, а я помню…

Немец, подошедший к нам, говорит, что это английский танк. Мы, конечно, не верим. Английские танки мы знаем! Они небольшие, невысокие. Они были у нас… Но нам объясняют, что это английский танк времён первой мировой войны… А, вот что! Те самые!

Но Кирилл Егорович спешит и не склонен задерживаться. Он больше всего оживляется, когда видит что-нибудь уцелевшее…

На исполински огромном битюге сидит огромный мужчина в каске. Это — Фридрих Вильгельм. Кайзер! Мы с Кириллом Егоровичем решили, что это самый большой из всех виденных нами, когда-либо существовавших на земле памятников. С пристройками он занимает целый квартал.

У его подножия, положив головы на обмытые и уже прогретые солнцем ступени, спят наши бойцы. Один, услышав наши громозвучные на набережной шаги, приподнялся и, широко раскрытыми, непонимающими глазами поглядев на нас, перекатился туда, где ещё была тень. На нём грязные обмотки, он в ватнике, щёки обросли густой серой щетиной. Сначала надо отоспаться.

На самых нижних ступенях пьедестала — женская фигура. Это — Германия. Мы с Кириллом Егоровичем подошли к ней. Её специально сделали такой, чтобы вы до колен её не доставали.

Чтобы вы себя чувствовали маленькими.

И Кирилл Егорович, старый швейцар, бывший служитель Императорского лицея, открывая мне двери Берлина, ведёт меня дальше, мимо бронзовой статуи — со шпагой, но без головы, — к другим памятникам. Мы и впрямь чувствуем себя подавленными их размерами. Меня ещё вчера в Тиргартене, среди поваленных деревьев, сожжённых крупповских танков, поразила своей величиной одна, установленная на высокой колонне статуя. Улыбаясь в жёлтые, прокуренные усы, Кирилл Егорович говорит, что бойцы уже прозвали её бабой с крыльями…