Аркадий Минчковский - 13 разных историй

И как в друге, которого полюбил, всё становится хорошим и милым, каким бы неладным он не казался сперва, так и мы находили теперь походку наших верблюдов гордой, взгляд воинственным, а трубные звуки «соловья» победными. Ещё порой далеко едет наш старшина, а в окопах прислушиваются солдаты и говорят:

— Соловей песню поёт, табак едет.

И действительно, вскоре появлялся на склоне вдали причудливый силуэт брички с верблюдами. Особенно заметно это было к вечеру, со стороны заходящего солнца.

А то бывало лежит этакая живая гopa, отдыхает, поджав под себя длинные ноги, будто их и нет. Жуёт что-то там, давно-давно съеденное, а только пройдёт кто мимо, обязательно поднимет голову и проводит его долгим внимательным взглядом. Ещё смешно было смотреть, как они забавно встают: сперва вытянут задние ноги, потом стремительно прыгают... и уже стоят, сверху поглядывают... Была у верблюдов одна странность: не умели они спускаться с гор, осторожно тормозя, как это делают лошади. Нет, эти неслись во весь опор, будто надеялись убежать от настигающей их брички. В таких случаях старшина обязательно слезал перед спуском, а отчаянный Денисенко получше усаживался, произносил по-украински: «Ну, було не було!» — крепко хватался за борта брички, с грохотом летел вниз стремглав за верблюдами — прямо номер в цирке!

Солдаты, бывало, смотрят издали, как Денисенко благополучно достигнет равнины, смеются и фантазируют :

— Вот бы их не две, а штук сто, да каждому на горб по пулемёту, да с этаким воем, как наш соловей, — на врагов. . . Фашисты, наверно, от удивления и страха драпанули бы — не догнать. . .

Никто тогда не знал, что вскоре нам предстоит расстаться с одним из наших любимцев. А случилось это так.

Однажды, было это в конце октября, незадолго до начала большого наступления, поехал я в штаб. Путь лежал через холмы и горы по пескам. Легко, под привычные трели неисправимого «соловья», порядком подкидывая из стороны в сторону не слишком удобную для пассажирской езды бричку, протащили меня наши «В-2» весь этот унылый путь. Я получил от командира приказ, и вскоре мы возвращались. Мы рассчитывали с Денисенко прибыть домой: домом на войне всегда считают свою часть. Так вот, мы надеялись попасть домой ещё засветло, но на половине обратного• пути, на стыке двух дорог, если вообще можно назвать дорогой следы колёс в песке, увидели уже хорошо знакомую нам картину.

Две взмыленные, когда-то хорошие артиллерийские лошади под крики солдат, выбиваясь из последних сил, пытались сдвинуть с места противотанковую пушку. А рядом, тут же, стоял совсем молоденький лейтенант, в новенькой фуражке, тяжело вздыхал и беспомощно хмурил брови.

Всё было напрасным —и свист, и угрозы ездового, и слабые потуги людей помочь лошадям, и гнев молодого командира. Как люди, немало прожившие в этих местах, мы с Денисенко знали, — пушку лошадям уже не возить. Лейтенант, видно, был ещё совсем новичком, наверно, только что из училища; и , возможно , это было его первое задание, которое всегда хочется выполнить особенно хорошо...А тут, н атебе, такая неудача!..И, подумав, я велел Денисенко выпрячь нашего всесильного "соловья" и, отдав его расчету, самим двигаться дальше на одном верблюде.

Удивление и укор мгновенно прочёл я на лице ездового. Чуть ли не слёзы выступили у него на глазах. Но на военной службе приходится без рассуждений выполнять приказ старшего, а командир — решил, так не отказывайся от своего решения. Денисенко отдал «соловья» и стал помогать непривычным к такому артиллеристам впрягать верблюда в пушку. И, как только все приготовления были закончены, огромный белый верблюд легко сдвинул с места пушку и, таща её словно детскую тачку, зашагал на запад, прощально поглядывая в нашу сторону.

Молоденький лейтенант бросился пожимать мне руку :

— Спасибо, спасибо. . . Придётся ещё встретиться — я вам тоже помогу, —и побежал догонять свой повеселевший, бодро шагающий под песню «соловья» расчёт.

Я знал, что они движутся на передний край, и мысленно пожелал удачи артиллеристам.

Весь оставшийся путь Денисенко молчал. Наш старый спокойный верблюд бежал тоже молча, и потому было как-то особенно скучно. «И что меня дёрнуло, — подумал я уже в дороге, — отдать артиллеристам «соловья»! Ведь можно было впрячь в пушку и старого верблюда».

Мы приехали ночью. Все те, кто сидели в окопах, уже спали, и это спасло меня от недоуменных вопросов и неодобрительных взглядов, А на следующий день мы были срочно переброшены на другой участок фронта, где не было ни песков, ни тишины и где скучать было некогда...

Уже через несколько лет на Невском встретил я одного старого фронтового приятеля, с которым вместе воевал в песках. Он жил на Украине в городе Ковеле и в Ленинград приехал в отпуск. Вспомнили мы много разных историй и знакомых. И между прочим рассказал он мне, что видел в дни победы в немецкой столице верблюда — не наше ли астраханское чудо?

— Идёт, — говорит, — по Берлину, гордо белую голову поднимает, посматривает по сторонам свысока. И ездовой усатый, со сталинградской медалью, А немцы по тротуарам стоят, удивляются что это ещё за вид вооружения?

Только этот верблюд не кричал ; возможно, и наш «соловей» поумнел за те годы и не расстраивался по пустякам.

Наше знакомство началось в феврале, в последний год Великой Отечественной войны. Советские войска, прогнав врага с родной земли, шли дальше на запад. Инженерная рота, где я служил, остановилась на несколько дней в небольшом венгерском городке Цегледе, неподалёку от Будапешта. Февраль в тех краях тёплый, такой, как у нас бывает конец марта или даже апрель. На пустынных улочках Цегледа, в выбоинах асфальта, израненного осколками снарядов, уже белело, отражаясь в лужицах, весеннее небо. Не помню точно, как он у нас появился и с кем, и откуда прибежал, только сразу подружился с техником старшим лейтенантом Бочиным и повсюду его старательно сопровождал.

Был он низенький, с короткими ногами и остренькой, по-собачьи очень неглупой мордочкой, неведомо какой породы, вернее — всех пород понемногу. Сам весь чёрный, и глаза чёрные. Ну, настоящий уголёк. Так его и прозвали солдаты Угольком.

Подружились они с техником неразлучно. Куда бы ни пошёл техник, а Уголёк за ним. Бочин идёт большой, в длинной шинели, идёт быстро, только шинель по ветру раздувается, а Уголёк за ним торопится, на метр не отстаёт и по сторонам поглядывает.

Техник на доклад к командиру или на собрание офицеров — и Уголёк за ним. Потихоньку проберётся в комнату, залезет под стул, на котором сидит Бочин, и лежит, будто его и нет тут. Но только не вздумайте обижать техника; дёрнешь его за рукав, — Уголёк сразу выскочит, зарычит ужасно, будто какой-нибудь страшный зверь, дескать: «Не трогай моего товарища!» И до какого бы часа ни работал Бочин, а новый друг его всегда с ним. Иногда мы, офицеры, засидимся далеко за полночь. Смотрим карты, предполагаем, как наша армия дальше наступать будет, радио из Москвы слушаем, что на других фронтах — интересуемся. Рота уже спит, и связной задремлет на стуле. Уголёк лежит, делает вид, что спит, а одним глазом поглядывает, здесь ли Бочин. Иногда в самом деле заснёт, не услышит, как уйдёт техник. Ну, потом беда как огорчается.