Михаил Фарутин - Четвёртый Харитон

Резво идёт Орлик, сбивая копытами росу с нависшего над приозёрной тропинкой густого, высокого разнотравья. Изредка конь взмахнёт головой, стараясь откинуть на сторону закрывавшую глаза чёлку, беспрерывно прядая чуткими ушами. Слух у Орлика тонкий, острый, как у всякого доброго коня. Орлик за восемь вёрст слышит ворчание медведя, завывание волка, лай собаки. Стрекотание и пение птиц. Много слышит Орлик того, чего не дано слышать нашему человеческому уху.

Соболь впереди. То скроется в густом чапыжнике леса правее тропы, то вынырнет из осоки, бесконечной полосой протянувшейся по берегу озера. Выбежит на тропу, отряхнётся радугой брызг, глянет на хозяина и опять в осоку, пугать неоперившихся пискливых утят. Соболь, наверно, считает себя за главного в путешествии.

Гордо восседает на коне Четвёртый Харитон, положив левую руку с зажатыми в ней поводьями на луку седла. То глянет на проснувшийся лес, лениво лопочущий тёмнозелёной листвой, оглашённый птичьим щебетанием, то на озёрную гладь воды, скинувшую с себя с восходом солнца ночное туманное покрывало, то на небо — сине-сине-зелёное с золотистой тучкой, задержавшейся на горизонте, где-то далеко-далеко, может быть, над тем участком границы, куда держит путь вешневодец.

Думает?

Да, думает.

А как же не думать, коли он, вологжанин из колхоза «Вешние воды», через три месяца с оружием в руках то ли в парном наряде, то ли в одиночном дозоре от имени Родины, во имя Родины, именем Родины на вверенном ему участке будет принимать решения по охране государственной границы Союза Советских Социалистических Республик.

На какое-то мгновение Харитону представилась вся граница, что протянулась на шестьдесят тысяч с лишним километров вокруг нашего государства. Моря и океаны. Пески пустынь. Горы и горные хребты. Заснеженная тундра и льды Заполярья. Непроходимые леса и болота. Стужа и жара. Пыльные бури и проливные дожди. И нельзя ни на час, ни на минуту ни один километр, ни один метр этой границы оставить без острого глаза, без тонкого слуха, без сильного и мужественного, в совершенстве владеющего вверенным оружием и техникой, верного стража границ нашей Родины пограничника.

Есть о чём думать.

Как живые проходят в памяти перед Харитоном герои земляки. Вот он видит, как комсомолец двадцатых годов Андрей Коробицын, смертельно раненный, истекая кровью, ползёт на сближение с диверсантами, не прекращая бой… Защищая Родину от фашистов, комсомолец сороковых годов младший политрук Александр Панкратов грудью закрывает амбразуру вражеского дота и заставляет замолчать беспрерывно строчащий, сеющий смерть пулемёт противника… Видит, как на подступах к осаждённому фашистами Ленинграду тоже вологжанин Игорь Каберов в жестоком бою сбивает 26-й вражеский самолёт.

И видит Харитон, да-да, воочию видит, как десятки тысяч солдат вологжан громят врага под Москвой и Сталинградом, грудью защищают Севастополь, освобождают земли братских республик от фашистских захватчиков и входят в Берлин… И как широкоплечий, рослый солдат, держа в левой руке автомат, правой рукой размашисто крупными буквами пишет на стене рейхстага: «Иван Гаврилов. Из колхоза «Вешние воды»…

— Торопись, дружок! — прервав свои мысли, треплет Харитон рукой вспотевшую шею коня.

Налетевший тёплый ветер пошептался о чём-то в вершинах деревьев, пробежался рябью по озёрной глади воды и пошёл не торопясь тёмно-зелёными волнами по густой, высокой траве приозёрных лугов. Ветер обдал Харитона смолистым запахом елей и сосен, терпким запахом черёмухи и ольхи, ароматом купальниц и еле уловимой нежностью ночной дрёмы.

Харитон вздохнул полной грудью. Расправил плечи.

Дыши, солдат!

Набирай силы!

Помни запах родного края: лесов, полей, лугов, озёр, и рек.

Орлик тоже вдохнул несколько раз глубоко и, остановившись, заржал и долго стоял с поднятой головой и прислушиваясь, не отзовётся ли кто на клич из его табуна.

Соболь повернул морду навстречу ветру и водил носом, широко раскрыв мокрые ноздри.

Может быть, ветер по пути забежал в «Вешние воды» и принёс оттуда и этот аромат и знакомые запахи. Может быть. А что ему, ветру шалому?

— Торопись, торопись, дружок! — тронул с места Харитон Орлика и залился удалым посвистом…

Взгорье.

Сухмень.

Белоус.

Кое-где — раскидистые берёзы.

Под самой раскидистой берёзой, что опустила плакучие, что мётлы, ветви до самой земли, небольшой односкатный шалаш, крытый еловой корой.

Перед шалашом чуть дымит костёр тлеющей головешкой.

На сухмени, на траве белоусе разлеглось на отдых стадо чёрно-пёстрых коров. В лощине, что ближе к озеру, пасётся Орлик. Соболь улёгся в самую густую тень с северной стороны берёзы, перекинул на сторону через зубы раскрытой пасти длинный красный язык и знай хахает: «ха… ха… ха…» Жарко. Поспать некогда: хахает и хахает.

…Харитон рассмеялся, прервав рассуждения пастуха о достоинствах чёрночпёстрых коров новой породы, что вывели её вологодцы совсем недавно.

— А ты чего смеёшься, парень? — обиделся пастух. — Я же тебе правду говорю, корова такой породы даёт по пять с лишним тысяч литров молока в год. Поищи ещё где таких коров. Вряд ли найдёшь.

— Да я не над коровами смеюсь, дядя Егор. Я над Соболем, глядите, как он хахает.

— Жарко, вот и хахает.

Харитон рассмеялся пуще прежнего.

— Да ты что, парень, в уме ли?

Харитон не унимается. Смеётся и смеётся, схватившись за живот. Пастух не на шутку испугался.

— Вы знаете, дядя Егор, — подавив смех, продолжал Харитон, — если бы человек, как и собака, тоже не потел, а всё лишнее тепло отдавал через язык, то в жару все бы люди ходили с высунутыми языками и тоже хахали… Ведь правда? Вот я над чем смеюсь…

— Ну и придумал же ты, парень, как тебя, Харитон, что ли? — Глаза старика сузились и затерялись в седой щетине бровей.

И закатился пастух таким громким, заразительным смехом, что Соболь перестал хахать, коровы прекратили жвачку и Орлик, оторвавшись от травы, навострил уши в сторону костра.

— Эх, насмешил ты меня, парень, аж слезу прошибло, — обтирая усы и бороду рукавом гимнастёрки, ворчал старик. — Только когда будешь нести службу на границе, то поменьше занимайся разным хаханьем, а то, не ровён час, шпиона или диверсанта какого-нибудь прохахаешь.

— Ну что вы, дядя Егор, граница есть граница.

— Граница, — продолжал пастух, — в том-то и дело, что граница. Раз, помню, ходил я младшим наряда…