Михаил Фарутин - Четвёртый Харитон

— А разве вы тоже служили на границе? — прервал Харитон старика.

— Кабы не служил, не рассказывал. Так вот, ходил я младшим погранотряда, а дело было в Каракумах. Местность такая, что, кажется, и придумать хуже нельзя. Один песок. Глянешь, аж тошнит… Вот какая эта местность.

В глазах желтеет от этого песка. Ни тебе дерева, ни тебе кустика. Травинки и той ни одной нет. Песок, да и только. То спокойно лежит этот песок, а то, как волны на воде, перекатывается под ветром. Ветер замрёт, и песок тоже замрёт, и лежит этими волнами — барханами они называются. Движемся вдоль границы. Старший впереди, я чуть сзади. Кони по колени в этом песке, будто по снегу, идут. Куда ни глянь — ни одной живой души. Ну какой тут, думаю, нарушитель границы, кого понесёт по этой погибели — по пустыни, значит. И смех меня разобрал, вроде как тебя, ни с того ни с сего. Молод я тогда был не только годами, а и службой пограничной молод. Смекалки пограничника не было во мне. А как глянул на старшего — он уже спешился и коня уложил. Я мигом проделал то же самое и ползу к старшему по его приказанию.

«Видишь?» — спрашивает он, указав на гребень бархана, что от нас шагах в пятидесяти.

«Вижу», — отвечаю.

«Что видишь?»

«Бархан».

«Гляди лучше».

Глянул и опять ничего не вижу. А старший винтовку на изготовку взял и мне приказал сделать то же самое.

«Гляди, гребеныто бархана то посыплет песком, то опять замрёт», — показывает мне старший.

«Вижу, — отвечаю я, — суслик, наверно, в нём барахтается».

«Держи на прицеле!» — приказал мне старший, а сам пополз к этому бархану.

Вот вижу я, подполз он к бархану, вскочил на ноги, вскинул винтовку и кричит:

«Выходи!»

Никто не выходит из этого песка.

«Выходи, стрелять буду!»

И вдруг, что ты думаешь, рассыпается бархан и из песка показывается человеческая голова..

«Встать! Руки вверх!» — командует старший.

Харитон слушает, широко раскрыв глаза.

— Обыскали мы этого нарушителя, — продолжал пастух — связали. Спрашиваем:

«Сколько вас тут?»

«Одна человек, — отвечает нарушитель, не глядя нам в глаза. — Верблюд заблудился, верблюд искал».

В тот раз мы со старшим наряда четырёх нарушителей из барханов, будто тетеревов из-под снега, из лунок, вытащили.

— Дядя Егор, а кто они были, эти нарушители: шпионы, диверсанты?

— А кто их знает, разве всех упомнишь, коих мне довелось повидать за свою службу. Это было в первые годы Советской власти. А в ту пору много врагов было: и басмачи, и диверсанты, и шпионы, и контрабандисты. Правда, и сейчас этих нарушителей, наверно, хватает. Только они теперь похитрее, половчее. Ну, да и наш пограничник тоже посмекалистей стал. А рассказал я тебе это к тому, что ты на границу едешь. А граница, брат, — граница. Там не до хаханья. Э-э! Заговорился я с тобой, парень, — глянул на солнце пастух. — Стадо-то поднимать надо. — И старик схватился за трубу.

Труба у пастуха красивая, лёгкая. Высверленная из липового дерева. На одном конце с широким раструбом, сплетённым из берёсты. Настоящая пастушья труба. Такая труба не чета владимирскому пастушьему рожку. Такую трубу, когда на ней играют, на много вёрст слышно. Попробуй-ка управлять стадом на рожке, когда оно разбредётся по непроходимым лесам да болотам, или зверя отпугнуть, далеко ли этот рожок слышно? Труба — другое дело. Заиграет пастух на трубе — стадо повеселеет. Голос начинает животина животине подавать, к дому поворачивать. Зверь заслышит и наутёк — подальше от такой музыки…

Вскинул пастух трубу кверху берестяным раструбом, приложил другой её конец к губам и заиграл. Труба заговорила будто человеческим голосом, так нежно, ласково: «По-ды-ма-йся! Поды-ма-йсь! Поды-ма-йсь!»

Стадо, бросив жвачку, начало подниматься.

Харитон засмеялся.

— Ты чего, парень, опять? — бросив играть, спросил Егор.

— Я над коровами смеюсь, гляньте, как они смешно поднимаются.

— Как смешно? — встревожился старик.

— Да они сначала на задние ноги встанут, а потом на передние. Кони куда красивее: поначалу передом вскинутся, а потом зад поднимают.

— А, вот ты о чём, — успокоился пастух. — Всякая животина по-своему лёжку покидает. Заяц, к примеру, кряду на все четыре лапы вскакивает. — А про себя подумал: «Наблюдательный парнишка».

Старик глянул, чуть улыбнувшись, на Харитона, вскинул трубу в небо и опять заиграл.

Ив берестяного раструба, а может быть, из сердца пастуха льётся звучная мелодия, и слушают эту песню без слов все одиннадцать миллионов гектаров вологодских лесов, тысяча озёр, тысячи рек и ручьёв, слушают поля и луга, слушают люди земли вологодской.

Егор твёрдо стоит на земле на расставленных в стороны ногах. Чуть вздрагивает его седая борода, да топорщатся усы на обращённом к небу лице. А песня льётся, и льётся, и летит с этого взгорья в синь лесов и озёр, в зелень полей и лугов.

Ещё твёрже, чем Егор, стоит на земле Харитон, слушая нехитрую музыку.

Песня перенесла Харитона в далёкие времена, когда, может быть, по этому взгорью, по большаку двинулись на «великий ратный подвиг» вологодские богатыри — ратные люди боевых дружин, что первыми на Руси отозвались на клич Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского в 1612 году, когда над родиной нависла смертельная опасность. Два века спустя, в 1812 году, по этому же взгорью, по этому большаку от лугов и пашен шли ополченцы-вологжане громить наполеоновские полчища. А ещё веком позже, в 1918 году, по этой же земле шли вологодские коммунисты, чтобы на станции Плесецкой преградить путь интервентам, рвавшимся с Севера к сердцу молодой Советской Республики…

А пастух играл и играл на трубе из липового дерева с берестяным раструбом на конце…

— Ну как, хороша? — спрашивает Егор с довольной улыбкой на лице, видя, с каким аппетитом Харитон хлебает уху.

— Хороша! — не отрываясь от еды, отвечает Харитон.

— Коли хороша, то при случае так и вари. Половина котелка рыбы, другая половина котелка воды. Да клади рыбу в котелок, когда вода закипит. Чтобы рыба не прела, аромат не теряла…

— Дядя Егор, расскажите ещё, как вы с басмачами бились, — прервав пастуха, просит Харитон.

— Я уже тебе говорил, что в ту пору на границах среднеазиатских республик было очень тревожно. То тут, то там почти каждый день банды нарушали границу. Бесчинствовали в кишлаках: грабили, убивали людей. Нападали на пограничные заставы.

— Даже на заставы? — удивился Харитон. — А банды большие?

— Да разные. Где десятки сабель, где сотня сабель, а были банды и по четыреста сабель… Всех операций не упомнишь, в коих мне приходилось бывать, а одна схватка с басмачами так и стоит перед глазами до сих пор, будто вчера это было.