Бенно Плудра - Остров лебедей

Губерт молчит, будто глухой. А пожарники там за окном уже скатали шланги. Зеваки постепенно расходятся, большинство идут в дом, но дети остались, дюжина — не больше. Однако постепенно набегают еще.

— Чего им там надо? — говорит Губерт. — Чего они там не видели? — Вообще-то ему страшно, и злится он, и больше всего злится оттого, что не может пойти и сказать: «Это все я виноват! И насчет воды и пожарников, я, Губерт Химмельбах!» Нет, не видать ему славы, он навсегда останется неизвестным героем. И холодно ему ужасно, а Стефан все предлагает и предлагает:

— Давай в школу, где вход в столовую…

— Тоже выдумал — в школу! В воскресенье, когда все закрыто. Да и вообще. Разве после всего пойдешь в школу? Что ты, чокнутый, что ли?

Но Стефан не унимается. Вдруг он громко выкрикивает:

— Губерт, нашел! Мы спасены! Скорее вниз, в сушилку!

— Что ж мне, там сразу и признаваться, да?

— А мы войдем тихо-спокойно, никто не обратит внимания. Давай пошли!

Стефан уже выскочил на лестницу, ни минуты не ждет, громко стуча, спускается, и Губерту страшно — если он не пойдет за Стефаном, он останется совсем один.

— Погоди! — кричит он вслед и сам пускается бежать. Лестница гремит, перила качаются, через подворотню Губерт выскакивает на стройплощадку. Там его ждет Стефан. — Теперь — спокойно! — говорит Губерт, и они неторопливо пересекают стройплощадку, а когда видят, что никто на них не обращает внимания, пускаются бежать прямо к пожарным машинам. А там детишки уже в салки гоняют, а ребята постарше силу друг другу показывают.

Не добежав, Стефан вдруг останавливается.

— Видишь, — говорит он. — Ничего там уже нет. Значит, немного набежало.

Какой-то мальчишка, должно быть узнав их, машет им. Оказывается, это Парис Краузе, в одном с ними классе учится. Волосы у него рыжие, шея длиннющая. Парис Краузе машет и машет.

Стефан и Губерт отвечают: видим, видим тебя!

— Бежим отсюда, — говорит Губерт.

Из толпы ребятишек еще кто-то машет им, а теперь и бежит к ним.

— Твоя сестренка! — кричит Губерт и убегает.

Стефан делает несколько шагов навстречу Сабине, издали велит ей остановиться, подходит и спрашивает:

— Что там случилось? Чего это пожарники приехали?

— Водички очень много. Папочка закрутил водичку.

— Папочка? — переспрашивает Стефан, хотя никогда отца папочкой не называет.

— В трусиках, — пищит Сабина, прижимая ладошку к губам — вот, мол, как весело! Но Стефану почему-то совсем не весело. Он говорит:

— Мокро там везде?

— Брррр! Мокренько-мокренько!

— Правда? — Стефан чуть улыбается и спрашивает: — Он очень сердился?

— Все сердитые.

— Почему это?

— Воду кто-то открутил. Потому.

Они смотрят на пожарные машины, туда, где играют дети. Из толпы снова выскочил Парис Краузе и снова машет им.

— Чего ему надо? — возмущается Стефан. — Пожарных мне и отсюда видно. Скажи ему — мне некогда.

Сабина скачет обратно, ей уже давно хотелось убежать. А Стефан знаками объясняет Краузе, что нет у него времени, и убегает к северной стене высотного дома, туда, где вход на лестницу. Там его ждет Губерт.

— Я думал, ты меня тут заморозить хочешь, — говорит он.

Дверь еще не заперта. Они поднимаются на первый этаж — сразу над цокольным, там никто не живет, квартир нет, только стоит всякая аппаратура. Тепло и сухо. Несколько голых лампочек. Стефан говорит:

— Знаешь, мне попадет. Герман воду закрыл.

— Герман? — переспрашивает Губерт.

— Отец. Чего ты — не помнишь уже?

— Почему это он? Вы же выше живете? Как же он заметил?

— Спроси что-нибудь попроще.

— Теперь и ты испугался?

Ничего Стефан не испугался. А может?.. — спрашивает он себя. Нет, так, как Губерт говорит, он не испугался.

— Ты чего стоишь? — спрашивает Губерт.

— Ну и стою, чего тебе? Где же эта сушилка?

Дверь за дверью они пробуют ручки. Двери тяжелые, железные, выкрашены серой краской — и все заперты. Стены не оштукатурены, под потолком — трубы и толстые пучки кабелей.

— Одному здесь страшновато, — говорит Стефан.

— А чего бояться? — спрашивает Губерт, идет дальше и наконец находит дверь, которая поддается. Довольно большое помещение тускло освещено, и непонятно, откуда свет. Шипит компрессор, на тонких поролоновых шнурах развешано белье. Шнуры — зеленые, желтые, красные. Сушатся распашонки, трусики, полотенца — может быть, той самой женщины, которая проходила мимо них еще до того, как все случилось? И чулки висят, и разноцветные носки, свитеры на плечиках, и совсем справа, где работает компрессор, — красная купальная простыня. Она такая большая, что можно подумать, ею сразу трое вытираются.

— Видал, — говорит Губерт, — повезло нам. — Он прячется за простыней и тут же высовывает голову — совсем как Петрушка: — Здрасьте! Наше вам с кисточкой… — Потом: — Иди сюда, здесь хорошо.

Стефан подходит. Губерт решительно отодвигает сразу пять полотенец, раздевается и развешивает свои вещи — весь Губерт развешан теперь на шнуре. Сам он садится в старое плетеное кресло, укутавшись курткой Стефана, — похож на боксера, который в углу ринга ждет удара гонга перед первым раундом.

— Здорово ты это придумал, — говорит он Стефану. — Теперь только и понимаешь, зачем такие сушилки устраивают.

— Знаешь, — говорит Стефан, — прошлой зимой я тоже промок. Дома, у бабушки на Старом Одере. Слыхал про Старый Одер?

Губерт не слыхал. Он спрашивает:

— Это Одер, по которому граница проходит?

— Нет. Я про Старый Одер говорю. Но он тоже недалеко от границы. Там моя бабушка живет. Там я и провалился под лед. Еще до рождества это было. По грудки провалился.

— А как же ты вылез?

— Тассо помог. Схватил меня и держал, а потом и вытащил. Сам-то он все лежа, как по инструкции делал. Держит и тащит потихоньку. Тассо мой друг.

Губерт сидит и думает. Потом говорит:

— Вы оба провалиться могли. Что б тогда было?

— Утонули бы. Замерзли. Под лед бы затянуло. А весной нас бы вытащили. Рыбаки всегда такие истории рассказывают. Жуть берет!

— Хватит тебе! — обрывает его Губерт. — Я и так замерз.

— Все равно тебе теплей, чем нам тогда было. Мы с Тассо и не знали, где нам отогреться. Сперва побежали к Куланке, в его сарай. Это рыбак, старый-престарый. Он как увидел нас, схватил сначала Тассо, а потом меня и поволок к себе в дом, прямо на здоровую деревянную кровать. А мороз ведь.

— Голиком?

— Голиком.

— Ну и ну! — говорит Губерт. Он сидит и даже рот не закрыл, не сводит своих ласковых голубых глаз со Стефана. — И твой друг с тобой, как его еще звали?

— Тассо.

— Тассо. Редкое какое имя, и не запомнишь сразу.

— Это ты не запомнишь. Я его давно знаю.

— У меня тоже друг был. Только его Ганно звали.