Л. Пантелеев - Твои ровесники

— Это нельзя жечь! — почти крикнул мальчик. — Это макулатура!

— Тебя забыли спросить, — поморщился завхоз. — Ну-ка, посторонись!

Мальчик продолжал стоять на месте. Глядя в раскрасневшееся от жары лицо завхоза, он крикнул:

— Стране нужна бумага! Не жгите!

— А ну иди отсюда! — грубо сказал завхоз. — Малявка!

Его все называли Малявкой. Но никто не хотел обидеть его этим словом. Зато сейчас привычная кличка прозвучала оскорбительно и зло. Слезы блеснули у него в глазах.

Он кинулся в школу. Он бегал по этажам и все искал, кто бы мог вступиться за макулатуру. В пионерской комнате никого не было. В учебной части — тоже. В одном из коридоров он столкнулся с Зоей Назаровной.

— Зоя Назаровна, — сказал мальчик, прерывисто дыша. — Зоя Назаровна, они жгут макулатуру!

Ему казалось, что Зоя Назаровна немедленно побежит в котельную и будет спасать горящие белые облака. Но Зоя Назаровна спокойным, холодным голосом сказала:

— Так ведь пожара нет. Жгут не школу, а макулатуру.

Нет, это, конечно, не пожар. А может быть, и пожар. Когда горит добро, горит твой труд, твоя надежда — это пожар!

— Иди домой, — сказала Зоя Назаровна.

Он шел по улице, глядя себе под ноги. Ему казалось, что если он поднимет глаза, то увидит, как там, в голубом апрельском небе, плывут черные, обуглившиеся облака. Он даже чувствовал горьковатый запах гари.

Когда он проходил мимо газетных киосков, то отворачивался. Ему было стыдно смотреть в глаза старичков и старушек, похожих на фитильки больших фонарей. «Никакой новой жизни не будет», — думал мальчик. Все его надежды уплыли вместе с черными облаками…

И вдруг кто-то окликнул его. Малявкин вздрогнул от неожиданности и повернул голову. Рядом с ним шла Зоя Назаровна. Глаза ее были серьезными, а кончики губ не опускались. Некоторое время они шли молча. Наконец Зоя Назаровна заговорила:

— Коля! — она впервые назвала его по имени. — Коля, пожар погасили. Макулатуру больше не жгут. Ее сейчас отправят на приемный пункт. Мне удалось раздобыть машину…

Зоя Назаровна говорила так, словно Малявкин был полным хозяином всей школьной макулатуры, а она отчитывалась перед ним. Потом положила ему на плечо руку. Рука была тяжелая. Но Малявкину была приятна эта тяжесть, потому что ему давно никто не клал руку на плечо.

— Ты хороший парень, Малявкин, — сказала учительница, и мальчик не узнал ее голоса: его некрасивая фамилия зазвучала вдруг гордо и торжественно. И мальчику в первый раз понравилась собственная фамилия. Ему захотелось, чтобы здесь очутились и папа, и мама, которые тоже махнули на него рукой. Но их, конечно, здесь не было. Зато здесь был сам Малявкин, и он вдруг поверил в себя. А когда человек верит в себя, это уже не так мало.

На перекрестке они расстались. Мальчик долго смотрел вслед новой Зое Назаровне. Потом он поднял глаза и посмотрел в небо. Над его головой плыли облака. Они были ослепительно белыми, без единого пятнышка. А одно из них было похоже на крупного слона с двумя горбами, как у верблюда. Малявкин улыбнулся двугорбому слону и провожал его глазами до тех пор, пока слон не потерял хобот.

Этот день начался обилием света. Солнце было необыкновенно теплым для конца ноября, и недавний, еще не успевший почернеть снег быстро покрылся скользкой прозрачной корочкой, которая искрилась и радужно переливалась под яркими совсем по-весеннему лучами.

Девочки работали на ферме последний день. Они накормили свиней, сменили соломенную подстилку в клетках. Работа спорилась; животные слушались как никогда, и от этого, а может быть, оттого, что погода выдалась замечательная, песни не умолкали ни на минуту.

А потом, когда все дела были переделаны, они вышли к воротам, на солнышко, и, посматривая на дорогу, вилявшую между холмами, — по ней должны были прийти к ним на смену девочки из параллельного класса, — стали, хохоча, вспоминать, как две недели назад они неумехами заявились сюда, на ферму; как боялись подойти к огромным, как бегемоты, свиноматкам; как воевали с упрямым хряком Васькой, который никак не хотел выходить из своей клетки, а потом, выдворенный наконец общими усилиями с помощью палок, грозно скаля клыки, носился взад и вперед как угорелый и ни за что не давал загнать себя обратно. Только когда Света Добросердова, старшая их группы, со свойственной ей решимостью вспрыгнула на его круглую спину и так верхом, как на лошади, проехалась по всему проходу, Васька вдруг покорился, стал смирным и, подчиняясь наезднику, тяжело протрусил в клетку.

И так они вспоминали и смеялись до тех пор, пока в глазах у Ии Суховой, самой маленькой и хрупкой из троих, вдруг не показались слезы.

Света понимающе переглянулась с краснощекой хохочущей Верой Хилько.

— Ты что опять, Ийка? Неужели свинтусов этих покидать жалко?

— Не всех — поросяточек, — Ия виновато улыбалась сквозь слезы. — Стиляжечек моих. Кто их теперь ячменем жареным баловать будет?

Поросяток этих Ия сама приняла у заболевшей свиноматки со странной кличкой «Стиляга», сама выходила их; и теперь они, окрепшие и голосистые, носились за ней, как собачонки, кучной стайкой, выпрашивая подачки. Позади всех бегал, ковыляя, хроменький, со сбитым копытцем на задней ножке.

— Какая драма! — Света, словно утешая, легко притянула подругу к своей груди — она была выше Ии на полголовы. — Не все еще потеряно, еще натютюшкаешься с ними. Окончишь школу, поступишь сюда, на ферму. К тому времени они подрастут…

— …И станут порядочными свиньями, — смеясь, закончила Вера.

Так же как и Света, которой она незаметно для себя подражала во всем, Вера частенько подтрунивала над чувствительностью подружки. Ее удивляло и забавляло, что Ия может вдруг разрыдаться над старой выбракованной свиньей, предназначенной к убою, умилиться какой-нибудь разноцветной букашкой, может перепугаться до смерти, когда из-за ограды кладбища, мимо которого им приходилось по вечерам возвращаться с фермы, поднимется черная фигура и затянет скорее смешное, чем страшное «у-у», хотя все, в том числе и сама Ия, прекрасно знали, что это не какой-нибудь там покойник или призрак, а самый настоящий и живой Яшка Шелестов из их класса, по уши влюбленный в Свету, и к тому же безнадежно влюбленный: Света не обращала на него никакого внимания, и ему только и оставалось, что мычать по вечерам из-за кладбищенской ограды.

Но в то же время не было в их классе девчонки душевнее Ийки, умевшей лучше, чем она, хранить все тайны, которые ей, единственной на свете, вверяли подруги. А уж чтобы дать тебе списать тригонометрию, подежурить за тебя в школе темным зимним уроком, когда так не хочется раньше вставать, пойти вместе с тобой после уроков и сказать матери, что ты все-все знала, только в последнем предложении чуть запуталась, а Валерий Кузьмич — сразу двойку! — во всем этом Иины подруги никогда не знали отказа. Ию любили, принимая ее доброту как должное, само собой разумеющееся, и, вероятно, здорово удивились бы, если бы на какую-нибудь просьбу она вдруг ответила отказом.