Стефан Захаров - Ребята с улицы Никольской

— Прекратить! — еще резче повторил он.

Борис испуганно соскочил с тумбочки. Я замер с полуоткрытым ртом, да и все остальные студийцы опешили.

Однако Юрий Михеевич больше ничего не сказал, лишь распорядился приготовиться к репетиции второго действия.

От начала и до конца все мизансцены [12] Мизансцена — размещение актеров и сценической обстановки в разные моменты исполнения пьесы. прошли у нас в тот день без повторов. Старый актер был доволен, на прощание поблагодарил участников, и я подумал, что он, наверное, забыл о песенке. Но я ошибся: Юрий Михеевич отыскал нас с Борисом глазами.

— Георгия и Бориса жду сегодня в девять часов вечера! Поняли? — сказал он жестким голосом.

— Ребята, — участливо спросила Герта, когда мы шли домой, — почему Юрий Михеевич на вас обиделся? Может, по-настоящему в чем провинились?

— Не скрывайте, пестери! — поддержал ее Глеб. — Кайтесь… Свои ведь кругом.

Но мы действительно не знали и не могли вразумительно ничего ответить, а к девяти часам отправились к нашему режиссеру.

Юрий Михеевич, в вязаной голубой кофте, стоял за конторкой и наклеивал в альбом фотографии артистов, певших в нынешнем сезоне на сцене городского оперного театра. Увидев нас, он небрежно кивнул, затем показал на низенькую кушетку. Из антикварных часов, висевших рядом с портретом знаменитого артиста Качалова, высунулась голубая кукушка и прокричала девять раз.

— Ну, ну! — сказал Юрий Михеевич, когда кукушка скрылась, и, закурив папироску, посмотрел на меня и на Бориса так, как будто никогда раньше не встречал нас. — Пожаловали?

— Да, — чуть слышно прошептал я.

— Не думал, друзья, не думал! — произнес старый актер, выпуская из носа клубы серого дыма, и укоризненно вздохнул. — До чего докатились! До чего докатились, я вас спрашиваю… Пошлость, самую настоящую госпожу пошлость пропагандируете! Не понимаете? Поясню. «Цыпленок жареный» — отвратная песня, но мы ее в «Красных дьяволятах» поем. Почему? Махновщину, анархию сией песней характеризуем. Но ведь не будут же пионеры исполнять «Цыпленка» на своих сборах? Это покажется дико, некультурно, гадко! Если бы Студия революционного спектакля ставила пьесу из жизни обывателей, то следовало, конечно, в той пьесе пропеть какие-нибудь сентиментально-банальные романсики… Скажем, те же «Кирпичики». Мещане, обыватели «Кирпичики» обожают: они написаны в их вкусе. Но истинного-то искусства в «Кирпичиках» нет: музыка примитивная, текст — пошлость, пародия на жизнь пролетариата… А вам… вам, моим ученикам, халтура «Кирпичиков» импонирует… Позор, позор! Все уроки, все наставления мимо ваших ушей проскочили! Не сумел истинную любовь к прекрасному привить… «Кирпичики» публично в клубе распеваются! Ох, ох!..

Мы с Борисом так растерялись от его обвинительной речи, что не знали, как и оправдаться. Сказать старому актеру, что «Кирпичики» исполнялись нами просто так, без всякой задней мысли и злых побуждений, значило бы подлить масла в огонь.

Поэтому мы ничего не отвечали. Минут пять в подвале стояла тишина, только раздавалось тиканье часов.

Вдруг руководитель Студии революционного спектакля с какой-то дрожью в голосе воскликнул:

— Эх, вы! Темные люди!

И, сняв со стены гитару с шелковым голубым бантом, заявил уже более примирительно:

— Послушайте лучше великолепную русскую песню на текст Михаила Юрьевича Лермонтова. Может быть, и излечитесь от пошлятины.

Закрыв глаза, Юрий Михеевич уселся поудобнее и запел «Выхожу один я на дорогу».

Мы с Борисом удивленно смотрели на старого актера и, честно говоря, опять ничего не понимали. Дело в том, что Юрий Михеевич три года тому назад дал страшную клятву никогда в жизни не петь. А в этот вечер клятва нарушилась. Он пел, да еще как пел!

История клятвы имела свою подоплеку. Однажды летом Юрий Михеевич отправился в театр слушать оперу Рубинштейна «Демон» и после спектакля явился злой-презлой. Возмутила его, как он рассказывал на следующий день, не музыка и не сюжет (Рубинштейна и Лермонтова Юрий Михеевич любил и уважал), а «идиотская режиссерская трактовка» знаменитой оперы.

Начался спектакль с того, что Демон и Ангел катались по сцене на подвешенной спирали. Затем Демон делал сальто-мортале. Юрий Михеевич ничего не мог понять в этих фокусах, но в антракте билетер пояснил ему, что в некоторых моментах оперных певцов, по прихоти «режиссера-новатора», подменяли цирковые артисты.

Несколько дней наш руководитель ходил сосредоточенный и угрюмый, а затем пошел разыскивать Евгения Анатольевича Плавинского. Старый актер решил сразиться с режиссером-новатором и поставить без выкрутас оперу «Демон», правда, не всю, а лишь пролог со вступительной арией «Проклятый мир».

Недалеко от нашей улицы находился чахлый сад для публичных гуляний. Называли его все еще по имени прежнего владельца — садом Филитц. В саду имелся маленький деревянный театрик с крошечной сценой.

Зал фабричного клуба в то лето ремонтировали, и Юрий Михеевич на одно из ближайших воскресений арендовал театр сада Филитц. У фотографа Ивана Николаевича он попросил холщовый задник, где масляными красками были намалеваны окутанные сиреневыми облаками Кавказские горы.

— Хоть пейзаж и халтурный, — морщась, вздыхал Юрий Михеевич, — но другой рисовать некогда. На безрыбье и рак рыба. Что сделаешь!

В кооперативном магазине старый актер раздобыл пустые ящики из-под мыла. Мы, ребятишки, помогли перетаскать их на сцену театра сада Филитц и накрыть мешковиной. На фоне задника с Кавказскими горами ящики выглядели эффектно и казались какими-то выступами на Эльбрусе…

Подошло долгожданное воскресенье. В шесть часов Юрий Михеевич должен был дать бой «режиссеру-новатору».

Наконец волшебный миг настал. В театрике некуда было яблоку упасть, столько набралось народа. В первом ряду сидели самые почетные зрители: Семен Павлович со своим другом Львом Наумовичем, Иван Николаевич, Николай Михайлович, Григорий Ефимович, Галина Львовна.

Около сцены стояло старенькое, видавшее всяких исполнителей поцарапанное пианино, на котором Евгений Анатольевич обещал аккомпанировать Юрию Михеевичу.

Прозвучал гонг, дырявый занавес раскрылся, и все ахнули, увидев Демона. В гордом одиночестве, скрестив на груди руки, он прохаживался «по скале». Узнать Юрия Михеевича было невозможно: черный парик с вьющимися кудрями, дугообразные брови, орлиный нос из пластыря, длинный темный халат из сатина и привязанные за спину огромные белые крылья, склеенные из картона и марли.

Евгений Анатольевич проиграл вступительные такты, и Юрий Михеевич, погрозив кулаком намалеванным облакам, запел. И тут случилось что-то невероятное: раздался грохот, в воздухе мелькнули голубые носки — и Демон растянулся у ног сидящих в первом ряду. Все испуганно охнули, Юрий Михеевич мгновенно вскочил и, зажимая руками разбитый нос, юркнул за кулисы со словами: «Проклятый мир! Проклятый мир!»