Ольга Цыбина - Прививка от манной каши

За ужином вопрос поднимался всегда один – кому из семьи идти на очередные выяснения обстоятельств преступления.

По определению моей бабушки, данный детский сад никаких нужных образовательных функций для развития ее любимой внучки не выполнял, а поэтому ее венценосного присутствия и не заслуживал. Более того, мог даже нанести вред образовательно-воспитательной модели, принятой в нашей семье, если судить по некоторым речевым стилистическим оборотам воспитательницы Марины Сергеевны, выкрикиваемых фальцетом, когда мы не хотели спать днем или Боря швырялся пластилином.

Папа, мой сообщник, изготовивший паспорта, вел себя также крайне непедагогично: интересовался моими садиковскими авантюрами с нескрываемой живостью, уточнял подробности и, случалось даже, смеялся громко и непозволительно весело. Просил только, впредь, все-таки не покидать территорию, ограниченную зеленым забором и сильно не расстраиваться.

На встречу с неизбежным оставалось отправиться маме. Будучи человеком воспитанным, а значит терпеливо-вежливым и уважающим общественный порядок, она соглашалась, однако, крайне тяготилась пространностью и избыточной эмоциональностью речей воспитательниц. Ибо речи были отрывисты, лингвистически не стройны и подкреплены двумя фундаментальными аргументами – “А если, они все так делать будут?” и “Их двадцать, а нас двое”.

Мама с трудом сдерживала желание доказательно обосновать провалы в системе дошкольной педагогики, но примерно на десятой минуте монолога обычно сдавалась. Она кивала головой, соглашаясь с любыми определениями вопиющего безобразия, свершенного ее дочерью, только бы побыстрее покинуть территорию сего карательно-образовательного учреждения.

Необходимой, завершающей кульминацией обвинительной речи воспитательницы должно было быть обещание родителя сделать выводы и всенепременно наказать виновницу. Виновница, то есть я, стояла рядом, для достижения максимального педагогического эффекта и, опустив голову, ковыряла землю носком оранжевых кожаных сандалий, размышляя о том, какие-такие выводы должна была сделать. Возможно, в следующий раз надо получше продумать время операции, учесть состав группы и ширину прутьев зеленого забора…

Наказанием, сопровождавшим меня по дороге домой, был, по обыкновению, глубокий мамин вздох и настоятельная просьба не подвергать ее более никогда такой потери времени, а особенно подобным речевым экзекуциям.

Что такое экзекуция, я понимала не до конца и, в первый раз, за разъяснениями пришлось отправиться к дедушке. Будучи человеком, наделенным хорошим художественным вкусом, классическим образованием и альбомом с репродукциями Гойи, он не нашел ничего образнее, как показать мне сцену расстрела мирных граждан.

Душераздирающее действо я запомнила в пугающих деталях, маму стало жалко, нелегальные тренировки на детских массах пришлось прекратить.

Однако, уже к девяти годам, из организованных мини Миклухо-Маклаем массовых правонарушений, семейная история все-таки зафиксировала уже достаточно объемный список.

Соревнования по скоростному спуску на учебнике “Азбука” по деревянной лестнице школьной библиотеки и с металлической крыши невысокого школьного сарая, правда уже без участия “Азбуки”, но с участием параллельного класса, турнир по съезжанию с гигантской кучи макулатуры на самой макулатуре и голосование за отмену наказания, в виде отсидки в классе виновного, пока все гуляют.

Сила моих речевых способностей укреплялась и в пятом классе я создала тайную организацию, в которую одноклассники хотели вступить больше, чем в пионеры.

Все происшествия сопровождались неизменным энтузиазмом детских масс и неодобрением взрослых. Но, как и где использовать свои мотивирующе-организаторские способности в мирных целях, к сожалению, мне никто не объяснял и все подобные эcкапады логично заканчивались занесением порицания красной ручкой в дневник или вызовом мамы к классной руководительнице. На протяжении последующих лет эти способности были надолго забыты и глубоко погребены под навыками более социально приемлемыми и удобными взрослым.

Только лет в двадцать пять, я c удивлением обнаружила, что без страха и с удовольствием могу выйти на сцену и рассказывать, в общем то, о чем угодно. И тысячный зал cделает любые, предписанные мной упражнения. Встанет, как один, потом сядет, а если сказать что-то с паузой, очень тихо и медленно, то затихнет и замрет в абсолютной тишине. Если я выступлю на собрании, подчиненные обязательно перевыполнят план, клиенты купят все дополнительные опции, а начальник выдаст незапланированное финансирование на весь мой регион.

Говорить неудобную правду в глаза, смотреть с интересом операцию на открытом сердце в девять лет, иметь супергибкие суставы или память, выращивать невероятные цветы, печь волшебные торты на старых газовых печках, не обращать внимания на возраст, любить только цифры или плавать, считать, что пауки прекраснейшие создания или вселять надежду – все это, тоже Суперсила.

Суперсила есть внутри каждого из нас. Счастливчики те, кто интуитивно ее уже нашел и пользуется. А всем остальным, совершенно непременно нужно попытаться ее распознать. Если, еще слабенькую, но уже все-таки ощутимую силу, не забивать в детстве, взращивать в юности, развивать и пользоваться потом, то, как выясняется, именно она, а не диплом экономфака и пригодится в жизни по-настоящему.

И если бы родители пораньше нашли в детях их суперсилу, или друзья непременно бы нам на нее указали, тогда, годам так к сорока, на свете, было бы неизбежно больше счастливых людей.

Шел десятый июльский день моего пребывания в пионерском лагере в Анапе. Я, одиннадцатилетний, опытный, как мне представлялось, в деле поездок в пионерские лагеря человек, уже покорно смирилась со многим.

С морем, которое не море, а еле колышущаяся, мелкая, мутная вода, с обшарпанными корпусами, двухэтажными страшноватыми кроватями, туалетом на улице, лысыми тополями и сухой травой, вместо буйной тропической растительности и тотальной скукой, похожей на эту самую, высохшую от зноя траву. Но, главное, меня не покидало ощущение, что я попала в стан другого, незнакомого мне детского племени. И были они не этнографического, а тревожно-настороженного характера и обитали где-то глубоко в животе.

С виду окружающие двуногие были такие же, как я. Cтояли смирно на линейках в форменных защитных шортах, бежевых рубашках и алых галстуках. Отдавали салют, ходили строем и пели пионерские песни. Но, как только, ежеутренние мероприятия заканчивались, и все переодевались в обычную одежду, оказывалось, что у этого племени какие-то другие, неизвестные мне правила.