Наталия Роллечек - Деревянные четки

Пани Кристина не появлялась. Мне наскучило это бездействие, и я начала рассматривать проходивших мимо людей.

– Меня восхитило выступление пани! Разрешите, я провожу вас до дома?

Я быстро обернулась. Мужчина, склонившись к Луции, говорил шутливо:

– До сего времени я не имел возможности…

Увы! Так я никогда и не узнала, какой возможности он не имел, потому что в этот момент раздался скрип ступенек, и оба инстинктивно взглянули вверх.

На лестнице стояла пани Кристина.

– Я вот предлагаю панне Луции проводить ее до дома, – непринужденным тоном сказал он. – Самый удобный случай для того, чтобы обсудить с героиней вечера такую интересную постановку, как сегодняшняя.

– Мы можем подвезти панну Луцию, – ответила Кристина, спускаясь по лестнице. – Авто ожидает у ворот.

Из своего укрытия я наблюдала, как они усаживались автомашину: Кристина – рядом с шофером, а те двое – на заднем сиденье. У меня создалось при этом впечатление, что у мужчины на лице написано такое глупое выражение, какое имеют люди, застигнутые врасплох, и фетровая шляпа перестала мне нравиться.

Когда машина тронулась, я тоже поплелась к дому…

«А это еще что?» – удивилась я, остановившись на пороге нашего жилища. В комнате было почти темно. На столе мерцала свеча, воткнутая в стакан, а возле стола сидела Луция и смотрелась в зеркало. Она была в ночной рубашке и накинутой на плечи шелковой пурпурной косынке, которую случайно оставила у нас Аниеля. Глаза у нее были широко раскрыты, но казалось, что она спит.

Я подошла к сестре на цыпочках и дотронулась до ее плеча.

– Лутя, ты что делаешь?

Луция вздрогнула всем телом и нехотя повернула лицо в мою сторону. Неестественно блестящие глаза с расширившимися зрачками были устремлены на меня, но взгляд их блуждал где-то далеко, далеко.

– Луция… – испуганно пролепетала я.

Подбирая слова, как это делают люди, к которым после долгого беспамятства вернулось сознание, она сказала медленно, с расстановкой:

– Мне хотелось бы знать: неужели я на самом деле красива?

– Ты же сама знаешь! – возмутилась я, но мне тут же что-то сдавило горло. Ох, и до чего же в самом деле была она красива в тот момент! Как египетская царевна Нефертити, изображение которой было у меня в школьном учебнике.

Неровный, тусклый огонек свечи бросал беспокойные тени на смуглую шею, большой лоб, на разметавшиеся по плечам волосы. Как шел ей этот пурпурный кусочек шелка! Но почему она так странно смотрит, так отчужденно и равнодушно?

Отворачивая голову от зеркала, она сказала сонным голосом:

– Мне так хочется, чтобы кто-нибудь сказал мне, сказал сегодня, буду ли я счастлива…

«А что такое счастье?» – размышляла я, лежа с закрытыми глазами на кровати и собирая остатки образов только что прерванного сна… Хрупкая фигурка в черном платье, с аистовым гнездом вместо головы, танцевала возле зеркала. Собственно, это была не фигура, а всего лишь вытянутая, непрерывно колеблющаяся тень от свечи.

Открыть глаза меня заставило постукивание прачечного валька. Мать, склонившись над лоханью, стирала белье. На плите урчал бачок, полный кипящей воды.

Я села на кровати, отыскивая глазами Луцию. Она обычно помогала матери во время стирки, но сейчас возле лохани ее не было видно.

Луция сидела возле стола, всё так же в ночной рубашке, и громко читала «Серебряный сон Саломеи». [69]

Постукивание прачечного валька и бульканье воды заглушали ее слова.

Вошел отчим, взглянул на мать, вытиравшую вспотевшее лицо, и с гневом обратился к Луции:

– Перестань!

Но Луция упорно продолжала читать дальше. Тогда я соскочила с кровати, подбежала к ней и вырвала у нее из рук книжку:

– Что ты, Луция, устраиваешь!

Я увидела ее искаженное лицо, глубоко провалившиеся глаза и отскочила назад, прижимая книжку к груди.

– «Ах, что будет со мной?…» – продолжала бормотать в беспамятстве Луция.

Она откинула назад голову, зажала кулаками виски и не открывая глаз, бесконечно повторяла одно и то же:

Это невозможно было больше вынести. Отчим стукнул кулаком по столу:

– Перестань, черт возьми! Слышишь?

Мне казалось, что если только она перестанет произносить эти адские стихи, то всё станет хорошо, и я, гладя ее руку, повторяла, с трудом удерживая слезы:

– Не говори этого, Лутя, не говори, не надо…

Однако она продолжала читать эти стихи дальше и дальше, словно не имея сил сдержать себя. Я с недоумением посмотрела на мать, ища у нее спасения, но увидела, что мать, склонившись над лоханью, тихо, в отчаянии плачет. Лицо Луции бледнело всё больше и больше.

Казалось, нет уже такой силы, которая могла бы сдержать ее. Бульканье воды в бачке, всё более громкие рыдания матери и стихи, декламируемые спазматично и безостановочно, – всё это наводило на меня какой-то ужас.

И в беспамятстве рухнула со стула. Это был первый приступ. За ним, в тот же самый день, последовали новые приступы.

Кроваво-красный заход солнца мы встретили, как погорельцы. Мы все стояли вокруг кровати, на которой лежала Луция, укутанная в мокрые простыни, неестественно вытянувшаяся, сильно отяжелевшая и белая, как гипсовая фигурка.

Готовясь спать, я расстелила себе половики прямо на полу. И когда укладывалась на это жесткое ложе, то с отчаянием подумала: «Вот Луция сошла с ума. А ведь она всегда была так рассудительна, так трезва и выдержанна! Никогда уже не смогу я сказать ей, что люблю ее. Никогда я не была ни достаточно чутка к ней, ни достаточно внимательна». И, натянув на голову одеяло, я до поздней ночи рыдала в подушку.

Вызванный к Луции врач остановился возле кровати и склонился над изможденной больной, которая была без сознания и ожесточенно кусала свои пылающие жаром губы. С окаменевшего лица на врача глядели живые, зоркие, блестящие глаза.