Екатерина Соловьева - Вечерняя звезда

На следующий день я ушла с работы пораньше и отправилась к гадалке. У входа в салон стояли две полицейские машины, скорая и суетились люди, далёкие от оккультизма.

– Что случилось? – спросила я бабушку с пустой авоськой, с любопытством тянувшую шею в окно салона.

– Грохнули. Чегой-то не то нагадала. И порешили. И Машку, и помощницу.

Я печально побрела вдоль улицы. Марию с помощницей было очень жаль, и себя – не меньше. Тонко моросящий дождь набирал обороты. До метро – минут десять быстрым шагом. Зонтик я забыла на работе, поэтому зашла в кафе.

Села у окна и взяла айриш-кофе с двойной порцией ликёра. Во мне была такая пустота, что выть хотелось. Увижу ли я когда-нибудь его жёлтые, как гелиодоры, глаза? Или тёмно-серые, цвета пепла? Станцует ли он со мной ещё один танец на балу чудовищ? Или на любом другом балу… Поцелует ли?

– Ну конечно! – радостно провозгласила особа в яркой кофте, сидевшая ко мне спиной. Голова у неё была замотана на манер чалмы пёстрым платком, из-под которого выбивались смоляные кудри. – Ещё как! У тебя же повешенный!

Я вздрогнула.

– Не-ет! – с хитрецой протянула она в телефон. – Это когда перевёрнутый. А у тебя – прямой. Кризис! – Она с удовольствием цыкнула. – И семёрка жезлов. Прямая, – засмеялась. – А ты сомневаешься. Не сомневайся! – Она почесала затылок, платок вместе с кудрями немного съехал на сторону. – Ладно, звони. Чао.

Я подумала, что это судьба.

– Извините, вы сейчас о картах Таро говорили?

Цыганка – а она, несомненно, была цыганкой – приподняла густую бровь. Чёрные глаза изучали меня.

– Допустим.

– Понимаете… – начала я и заплакала. Сама от себя не ожидала.

– Ой, ты что? – испугалась незнакомка, а я не могла остановиться. – Успокойся. Воды дайте! – закричала она официанту.

Мне принесли воды. Я выпила.

– Рассказывай.

– Пропал мой…

– Кто? – цыганка глянула так пристально, что я растерялась.

– Знакомый.

– Ну… Найдётся твой знакомый.

– Нет, боюсь, с ним что-то случилось.

– У него родные есть?

– Нет никого.

– В полицию обращалась?

– Он не местный. И не здесь пропал.

– Иностранец? – Она отхлебнула из чашки.

– Ну… да.

– Тогда пусть его ищут там, где он пропал.

– А вы не можете посмотреть, как он?

– Я-то могу. Да ты ничего толком не говоришь. Знакомый… Где-то пропал, неясно где. Разве по знакомым так убиваются?

– Я могу рассказать всё, но, боюсь, вы не поверите.

– Ты расскажи, а я уж решу, верить или нет.

Я выложила ей нашу историю без утайки. Дождь закончился. Мы выпили два литра чая.

Люба – цыганку звали Любой – тряхнула головой в пёстром платке.

– Да… Дела. Но я тебе верю. Неделю назад сон приснился, будто я за угол сворачиваю, а там ребёнок подаёт мне конверт. За угол – удивление, дитя – большое удивление, конверт – к известию. А сегодня ты появляешься. Ох… Уж больно случай сложный. Я с таким ещё не сталкивалась. Хочу у сестры совета попросить. Лала у нас младшая, но самая способная. Вот ведь судьба! И красота, и таланты, всё – ей, а нам со Златкой что осталось? Лала даром и не пользуется почти. Она артистка, в театре «Ромэн» выступает. Я тебе позвоню, как что-то узнаю.

– Люба, а сколько я вам должна?

– Ничего ты не должна, – сморщилась она. – Бабушка учила: смотри, с кого брать, а кому ещё и дать. А у меня два дня назад ещё сон был: пинала я кого-то. Хорошо пинала, с душой. Пинать во сне – наяву помогать.

– Спасибо.

Прошло ещё три дня. Всё это время в моей голове звучала «Сарабанда» Генделя. С барабанами. Совсем не так камерно, как задумал Георг Фридрих. Я обожаю её, но третьи сутки! Мало найдётся музыки трагичнее. А ведь сарабанда – танец. Но кто танцует под такую музыку? И где… На кладбище?

Я засыпала беспокойным сном под её до-минорные удары и видела дам и кавалеров в чёрных шелках, затканных чёрными камнями и запененных чёрным кружевом, с жестокими бледными лицами и неестественно прямыми спинами, танцующих танец, вызывающий ассоциации только со смертью. Я просыпалась, они разводили изломанные руки и кланялись друг другу, обмениваясь такими улыбками, словно собирались друг друга отравить. Или уже отравили. Зажмуривалась – и видела их ещё чётче. Они смотрели с убийственной требовательностью. Что-то случилось. Или случится. Я чувствовала что-то опасное, безжалостное и неотвратимое.

Потом лежала без сна, с нарастающей болью в голове и тревогой в груди.

Было ли мне обещано счастье с ним? Или наоборот? Меня предупреждали, предостерегали? Говорили: «Не подходи к камню, не пей из колодца, не ешь пирожок»? А я не послушалась. Подошла, выпила, съела.

Были предостережения, были.

В цвете глаз моего спутника на балу. Как будто в тёплую тьму домашнего очага высыпали ледяные иглы. Или в его губах. Где, скажите, вы найдёте этот легчайший излом аристократической надменности в наше время? Необидный, неоскорбительный, но ставящий точку. Нигде. А того, чего нет, и быть не должно.

И его старомодная вежливость… «Сударыня…» Нету нынче ни сударей, ни сударынь. Откуда ж взяться обращению к ним? И потому в нём слышится нота иронии.

Больше всего смущало то, что из членов тройственного союза «волк – двуногое чудовище – человек» последний казался самым отстранённым. Волк был моим целиком, каждой шерстинкой, я всем сердцем ощущала его преданность. Он, не колеблясь, разорвал бы за меня кого угодно, бросился на любого врага, не щадя своей жизни. Двуногое чудовище было печальным мыслителем, оно с упоением постигало мой мир и с покорностью обречённого покидало его на рассвете, надеясь на новую встречу, чтобы потом радоваться ей тихой радостью друга и единомышленника. А темноволосый красавец? Как он относился ко мне? Не спутала ли я привычную галантность безупречно воспитанного кавалера с тем чувством, что делает галантными всех мужчин, хотя бы на краткое время? А его поцелуй? Не у одной ли меня закружилась от него голова? И ни разу никто из троих не говорил о своих чувствах напрямую. И вообще никак. Так, может, и говорить не о чем? Грёзы и сны, и ничего кроме. Или нет?

Спросить было не у кого, потому что который день в мои сны не приходил ни волк, ни чудовище.

Я лежала в смятой бессонницей постели, совершенно измученная сомнениями. И наконец провалилась в сон. В нём я долго шагала по тёмному коридору, пугаясь чьих-то стремительных движений и загадочных шорохов, вздрагивая от ужаса чьих-то лёгких прикосновений, и уперлась в запертые двери. Под пальцами вилась тонкая резьба.

Я нащупала холодный замóк, но в нём не было ключа. Отчаяние ещё не успело залить мой разум холодной мутной волной, как вдруг свет ринулся из-под дверей, и они распахнулись сами. Передо мной сияло огромное слепящее Солнце. И не просто сияло: оно увеличивалось, предвосхищая смерть нашей планетной системы, когда, жадно раздувшись, по очереди поглотит маленькие напуганные планетки, а потом стянется в медленно угасающий белый карлик. Ждать пять с половиной миллиардов лет светилу было в тягость. Для начала оно замыслило поглотить меня.