Роберто Пьюмини - Астралиск

Мадуреру нельзя находиться на открытом воздухе, нельзя бегать и играть в дворцовом саду с детьми моих приближённых. Мало того, он не может жить в комнате, подобной этой – чтобы через окно свободно проникали солнечный свет и горный воздух. Немало врачей, славящихся своими познаниями и опытом, побывало в моём доме. Соревнуясь в учёности, спорили они о загадочной природе этого неисцелимого недуга. Припоминали схожие случаи, имевшие место в разных краях на их памяти и прежде. Ясно было, что опасные для сына вещества содержатся в воздухе и воздействие их усиливается от солнечного света. Но что это за вещества и как можно защитить от них мальчика, никто не знает. Все, однако, сошлись на том, что Мадурер должен жить в наиболее удалённой и закрытой части дворца, лишённой прямого освещения, дышать воздухом, пропущенным, через слои влажной марли и довольствоваться слабым светом, проникающим через слуховые окошки. С начала болезни прошло уже больше пяти лет, и за это время мой сын ни разу не выходил из дома. Он не может любоваться из окна видом долины, залитой солнечным светом. В его комнатах нельзя держать никаких растений, покои нельзя украсить цветами и виноградными лозами, потому что земля и цветочная пыльца вредны для его здоровья.

Гануан говорил, глядя Сакумату в глаза, потом опустил голову и погрузился в долгое молчание. Художник тоже молчал и ждал.

Наконец бурбан поднял глаза и произнёс:

– И вот мне пришло в голову расписать стены в комнатах моего сына. Я слышал о тебе от заезжих купцов и охотников, потому и послал за тобой. Тебе не будет ни в чём отказа. Ты останешься доволен вознаграждением и не пожалеешь, что приехал. Прошу тебя не отказать мне в этой просьбе.

Гануан снова посмотрел в глаза Сакумату. Слышно было, как тяжело он дышит. Правая рука его, мускулистая и смуглая, сжимала пояс, сделанный из металлических пластинок, – так всадник держит за узду непокорного коня.

– Могу я задать тебе один вопрос, господин? – спросил художник.

– Все моё внимание принадлежит тебе, и я отвечу тебе со всей искренностью, на какую способен, – отвечал правитель.

– Как ты представляешь себе эту роспись?

– Я ещё не думал об этом так определённо, – сказал Гануан. – Пусть тебе подскажут ответ твои чутьё и искусство.

– И ещё. Ты ведь знаешь, чем живёт твой сын? Ему, должно быть, очень трудно. Он несчастен? Мое воображение видит его вялым и поникшим, как растение, лишённое света.

Гануан прикрыл на мгновение глаза. Рука, сжимавшая пояс, упала.

– Я не стану отвечать на эти вопросы, мой друг, – сказал он. – Не потому, что не хочу. Просто слова отца не расскажут о сыне. Выслушав их, ты поневоле подумаешь, как сильна иллюзия и обманчиво чувство. Но, если ты принял предложение, мой сын сам ответит на твои вопросы. Подожди немного – и увидишь.

Бледность Мадурера сразу бросалась в глаза, но он совсем не казался несчастным. Жизнь взаперти замедлила его рост, и в свои почти одиннадцать лет он выглядел не старше девяти. Однако в нём не было заметно никакой ущербности: ясное и миловидное лицо, спокойные тёмные глаза, густые, необыкновенно чёрные волосы. Цвет лица очень бледный, как у отца. Он ходил в полотняных курточках, расшитых пёстрыми узорами – то была прекрасная работа старых служанок, смотревших за ним и поддерживавших идеальную чистоту в его комнатах.

Когда Гануан привёл к нему Сакумата, мальчик поцеловал руки отца и, с любопытством взглянув на незнакомца, приветствовал его лёгким поклоном.

– Мадурер, – сказал бурбан, держа руку мальчика в своих ладонях, – к твоему одиннадцатому празднику я обещал тебе подарок, сюрприз – чтобы ожидание сделало радость ещё полнее. Теперь твой праздник уже совсем скоро. Этого человека зовут Сакумат. Он прекрасный художник и живёт в Малатье – к югу от нас. Я позвал его и попросил об одолжении расписать твои комнаты. Он привёз с собой много кистей и красок, и у него руки волшебника. Несколько минут назад он согласился на мою просьбу. Теперь тебе предстоит удовольствие увидеть, как он работает, и картины его станут чудесным обрамлением твоих комнат.

Мадурер снова посмотрел на Сакумата, на этот раз чуть-чуть подольше. Потом поцеловал руку отца и сказал:

– Отец, я хочу сказать тебе две вещи. Но когда будешь слушать первую, не забудь, что за ней последует вторая. Первая вот: в эти дни я пытался представить себе обещанный тобой подарок и, не знаю почему, может быть, таково было моё желание, подумал, что ты приведёшь ко мне музыканта, играющего на кубикале, – одного из тех, чья музыка доносится до нас издалека, с улиц селения. Наверно, я вспомнил твой взгляд: когда ты говорил о сюрпризе, глаза твои несколько раз останавливались на стенах, но видели что-то другое. Я представил себе, что ты думаешь о селении и о музыканте, чья мелодия проникла в ту минуту в стены дворца, а ты думал о живописи. Отец, я был настолько уверен, что отгадал твоё намерение, что уже воображал, как сижу перед этим музыкантом и, к его удивлению, прошу его сыграть ещё и ещё – без конца, как маленькие дети. Сейчас я мог бы огорчиться, ведь твой подарок оказался иным. А вот и вторая вещь, отец. Я нисколько не огорчён! Я просто никогда не думал о живописи на этих стенах и не мог даже представить такого подарка. В сравнении с ним тот, кто играет на кубикале, показался бы мне деревянной игрушкой. Поэтому я благодарю тебя, отец, и того, кто с тобой. То, что вы принесли мне, так прекрасно и ново, что мои ноги не могут стоять на месте.

С этими словами маленький Мадурер быстро поцеловал, уже в третий раз, руку отца и, прежде чем двое взрослых успели сказать что-нибудь в ответ, принялся радостно носиться вдоль стен, то выбегая из комнаты, то снова возвращаясь, смеясь и выписывая круги, подобно одуревшему от радости щенку.

Гануан коснулся губами своей руки в том месте, где её поцеловал ребёнок, и улыбнулся.

– Вот ответ на твои вопросы, мой друг, – сказал он. – Я же благодарю Создателя за этого сына и не хотел бы никакого другого, даже если бы у него были крылья, как у ангелов с горы Арарат. И ты видишь, как нужно было, чтобы я уговорил тебя, и как прекрасна эта радость. Теперь я оставлю тебя: пора вам познакомиться и подружиться. Отныне, Сакумат, ты можешь просить у меня всего, чего пожелаешь и что только есть в человеческих возможностях.

Когда бурбан удалился, Сакумат продолжал стоять на месте и ждать. Между тем скачки Мадурера продолжались – казалось, он хотел сообщить свою радость всем углам каждой из своих комнат. Сакумат следил за ним с радостным удивлением – так конюх наблюдает за плясками жеребёнка, резвящегося в загоне. Всякий раз, когда мальчик исчезал из виду, художник бросал взгляд на светлые стены комнаты, пытаясь представить себе цвета и силуэты будущей росписи. Но широкие поверхности стен оставались перед его мысленным взором пустыми и белыми, словно бы их белизна оказывалась сильней воображенья, поглощая любые рождённые им образы.

Читать дальше