Виктор Сидоров - Рука дьявола

Лишь к полудню он кое-как справился с работой. Устало разогнул спину, отыскивая глазами, где бы присесть.

Из сеней выглянула Заковряжиха.

— Иди жрать.

В просторной избе было чисто и тихо. Па лежанке сладко похрапывал Яшка, отсыпаясь после ночного.

— Ну чего стоишь, мнешься?

Ленька робко, бочком присел к столу, на котором стояла миска с нечищеной картошкой, кружки молока и кусок хлеба. Ленька очистил картошку и стал есть, запивая молоком.

Заковряжиха тяжело топала от печи к окну, где стояла широкая скамья со всевозможной утварью: ведрами, чугунами, кринками, мисками, двигала ими, гремела, бубнила что-то себе под нос. Глянула искоса на стол — Ленькина кружка пуста.

— Уже выжрал? Небось еще налить?

Ленька, как это ни было ему трудно, кивнул.

— Маленько...

Заковряжиха еще громче загремела посудой, выбрала кринку, хлюпнула из нее полкружки молока, прошипела ненавистно:

— У-у, тварь приблудная! Навязался же на мою голову, ненасытный.

Ест Ленька картошку, прихлебывает крохотными глоточками молоко, но вкус у них уже совсем не тот, да и есть вдруг расхотелось.

«Ненасытный, приблудный!» Теперь его многие так зовут. И взрослые, и ребята, с издевкой, будто он, Ленька, только и знает, что объедает всех. Проклятые обидные слова! Да он-то виноват в чем? Разве он сам навязался Заковряжиным? Разве он хотел? Да ведь и живет-то у них не нахлебником — работает. Все время работает не разгибаясь.

Ленька медленно отложил недочищенную картошку, отодвинул кружку, встал. Заковряжиха, увидав это, взъярилась:

— Гляди-кось — обидчивый какой! Набил брюхо, теперя оно и обижаться можно. Да я тебя счас, глиста зеленая...

Ленька не дослушал, выбежал во двор, влез на сенник, где ночевал с самой весны, упал лицом в тряпье. «Приблудный, приблудный... Да я-то что, да я-то что?!»

Холодная и скрипучая теплушка с нарами по обеим ее концам забита до отказа. Чугунная печурка, что стоит по середине вагона, против дверей, хотя и топится беспрерывно, и днем и ночью, а тепла — нисколько. Оно улетучивается сквозь щели, особенно когда поезд идет.

В теплушке полутемно, теснотища и несмолкающий гуд. На нарах и под ними в кучах тряпья и всевозможного скарба вплотную друг к другу сидят и лежат изможденные, будто тени, люди — беженцы из голодных деревень Самарской, Уфимской, Казанской и бог весть еще каких губерний. Плачет маленькая ребятня, плачет тихо и беспрерывно. Весь вагон заполнен их тоскливым тягучим и безнадежным: «И-ись... И-ись...»

На станциях все чаще и чаще мужики и бабы, что были покрепче, с трудом стаскивали с нар или выволакивали из-под них окоченевших мертвецов, тащили, безучастные и равнодушные, к двери, где их поджидали хмурые возчики. Они принимали умерших, клали на телеги и увозили куда-то.

Так на одной из каких-то станций вытащили прямо из-под Ленькиного бока длинного и иссохшего, словно жердина, тятьку. Ленька всю ночь спал рядом и не знал, что тот помер.

Мать помогала вытаскивать его. А когда возчики уложили на телегу, тихо и молча вернулась на свое место. Она не плакала, сидела, подобрав под себя ноги, и глядела, глядела, не шевелясь и не мигая, в темный угол вагона.

А Ленька плакал — жалко тятьку. Когда увидел, как потащили его, как в последний раз мелькнула его задранная кверху тощая борода,— заплакал.

Поезд уже давно шел, а мать так и не пошевелилась, так и не отвела глаз от темного угла, будто закоченели.

У стенки сжались в комочки две Ленькины сестренки: пятилетняя Нюра и трехлетки, синенькая, одни живая, Катька. Она уже не плакала, а так — мяукали, будто запаршивленный котенок. Ленька повернулся к матери — не умерла ли тоже? Тронул за плечо.

— Маманя!..

Она медленно повернула голову.

— Маманя, а скоро Сибирь?..

— Скоро... Теперь уж скоро...

Эта таинственная Сибирь казалась Леньке какой то прекрасной и удивительной страной из волшебной сказки, где сразу кончатся их муки, потому что там, в Сибири, видимо-невидимо хлеба, даже недоедки валяются но диорам и улицам. И никто на лих не смотрит — все сыты. Моги, собирай сколь унести сможешь.

Эти хлебные недоедки, и крохотные и совсем большие, снились Леньке по ночам. Снились всегда и почти одинаково. Вот он идет по Сибири. Это, оказывается, никакая но страна, а большая деревня с широкими улицами и высокими избами — теремами. Идет Ленька, поглядывает по сторонам: где же хлеб? Нету хлеба. Ни единого кусочки. «Ну,— думает,— и Сибирь! Здесь, поди, тоже голодуха. Зря ехали столь далеко — пропадем. Теперь уж точно пропадем». А в животе у Леньки будто кто буравом вертит: больно до тошноты. Чувствует: еще пройдет малость и упадет. Упадет и не встанет: нет больше у него никаких сил.

Глядь, а у самой дороги, затаившись в травке, лежит кусок хлеба, небольшой такой кусочек, лежит себе полеживает как ни в чем не бывало. Ленька воровато, чтобы никто не увидел и не отнял, быстро хватает его. Ах как повезло, и как вкусно пахнет он! Даже зубы ломит и руки дрожат.

Ленька жадно подносит кусок ко рту: скорей, скорей съесть его, чтобы этот проклятый бурав перестал наконец вертеть ему кишки. Он впивается зубами в хлеб и вдруг вспоминает: а Катька? А Нюра с маманей? Как же они? И рука его с хлебом бессильно опускается. «Вот и поел,— горько думает Ленька.— Теперь, поди, и до своих не дойду». Но тут же неожиданно видит другой кусок хлеба, и побольше прежнего. Вот он лежит, совсем рядышком, даже смешно, как это сразу его не приметил. А за ним еще и еще!.. Ленька хохочет радостно, снимает с плеча котомку и бросается подбирать куски. Их много, очень много. «Ну теперь на всех хватит! Теперь-то наедимся досыта. Эх жалко, тятьки нет, а то бы враз оклемался».

Он торопливо набивает котомку, она уже полна, под самую завязку, а кусков вокруг будто и вовсе не уменьшилось. «Ладно,— весело решает Ленька,— счас отнесу и еще прибегу, да наших всех приведу: на всю жизнь хлеба наберем».

Он хватает котомку, хочет поднять ее и не может, как ни старается — не может. Тогда он пытается тащить ее волоком, но она ни с места, будто приросла к земле.

Обида удавкой перехватывает Ленькино горло: нету силы поднять котомку. А выкладывать хлеб обратно жалко. Так жалко, что он начинает плакать, сначала потихоньку, потом все громче и громче...

С тем всегда и просыпался: с мокрыми глазами и тупой непроходящей болью в животе.

Ах как ему хотелось скорей добраться до Сибири, в сказочные хлебные места. Но дни шли и шли под унылый перестук колес, начинало казаться, что пути и конца никогда не будет.

Но вот однажды мать сказала тихо и безрадостно:

— Будет стоянка — сойдем.

Ленька обрадовался:

— Приехали?! Уже Сибирь?

Мать кивнула, а потом, несколько погодя, произнесла глухо: