Василий Голышкин - Красные следопыты (Повести и рассказы)

Пошел Горнист на задание. Горн по дороге на том берегу, на утесе, спрятал и к немцам подался. А они сами навстречу:

— Стой, кто такой? Откуда идешь?

— Из лесу. По грибы ходил. Вот и лукошко.

— Партизан не видел?

— Едва ушел. Не сдобровать бы. Отец у вас старостой был.

— Где же он сейчас?

— Партизаны казнили.

Вспомнили немцы, верно, был такой староста. Да были ли у него дети? Проверь теперь. Старосту партизаны казнили. Деревню немцы сами сожгли. Никого не осталось. Ладно, на деле мальчишку испытают. К партизанам велят вести.

Парнишка и повел. Через речку по мосту и дальше, через луга, в лес. Как раз к шапочному разбору поспели. Ни лагеря, ни засады. Одни жестянки из-под консервов валяются, да костры, умирая, дымятся.

У немцев впечатление: партизаны из-под носа ушли. Злы и рады. Злы, что партизаны из-под носа ушли. Рады, что под партизанские пули не попали. А мальчишка, видно, свой, вернутся в город, допросят, к делу приставят.

По городу идут, веселые, что в живых все, и мальчишка с ними. Мальчишка в городе чужой, но, раз с немцами, сразу видно чей. Кто посмотрит — обожжет взглядом и отвернется. А кто посмелей — плюнет вслед и пойдет своей дорогой.

Обидно это мальчишке. Не стерпел обиды. Как привели к полицаю на допрос, выхватил из лукошка белый гриб, да не гриб — партизанскую гранату, под гриб сработанную, и...

— Руки вверх!

А полицай в ответ спокойно:

— Окунь.

Мальчишка так и сел: полицай партизанский пароль знает.

— Вы наш? — удивился мальчишка.

— Ваш, — сказал полицай-партизан.

— А засада? — спросил мальчишка.

— Не было, — сказал полицай-партизан, — наши свой лагерь нарочно выдали, чтобы тебя к немцам пристроить. Завтра ты от них партизан искать пойдешь, а от меня партизанам донесение передашь...

Так вот и стал мальчишка партизанским связным. Да «не везло» ему. Как в лес пойдет, так ни с чем и вернется: нет партизан, были, да все вышли.

Злятся немцы. Если «были, да все вышли», то кто тогда эшелоны под откос пускает, немецкие казармы огню предает, старост по деревням судит? Мальчишка только руками разводит: ему почем знать?

Перестали немцы мальчишку в лес посылать. На глазах держат. А сами, видно, к чему-то готовятся, силу немецкую в городе собирают.

Раз в ночь пришел к мальчишке полицай-партизан. Разбудить хотел, а тот раньше побудки проснулся: от гула машин за окном, от собачьего лая, от голосов немецких...

— Что там такое, а?

Ночной гость мрачен.

— На партизан с облавой идут. Предупредить надо.

Мальчишка шапку в охапку и был таков — ищи-свищи ветра в поле. А уж сам он найдет, кого нужно, досвистится, докричится...

К мосту подбежал — нет ходу. Мост немецкими автоматчиками занят. К воде сунулся, вплавь хотел, и там оцепление. Побежал мальчишка вдоль берега. На утес забрался. Здесь автоматчиков нет. Да разве с такой кручи в воду прыгнешь? Пока летишь, умрешь, а живым долетишь, все равно разобьешься. Ладно, ему жизнь не дорога. Да толку что, если прыгнет и живой останется? Река широка, раньше немцев на машинах все равно не поспеет. Как же ему партизан выручить? Сам об этом думает, а в голову какой-то зряшный мотивчик лезет: «Бе-ри лож-ку, бе-ри бак, не-ту лож-ки, ку-шай так...»

Нет, не зряшный. Нет, не зря лезет. Напоминает о чем-то. О чем же? О горне, который он, Горнист, на этом утесе спрятал. Вот он, его горн, в чехле, под травой, в расщелине...

Взял Горнист свой горн, встал во весь рост и затрубил тревогу. Трубит, а самого мысль гложет, услышат его партизаны или нет?

Услышали. Взлетели к небу две ракеты — зеленая и красная — партизанский сигнал к атаке, и закипел бой...

Да жаль, не одни партизаны Горниста услышали. Немцы тоже имели уши. Окружили утес автоматчиками и в атаку на поющий горн марш! Видит Горнист — с трех сторон смерть — и выбрал четвертую: шагнул с утеса в бессмертие...

На Смоленской улице, в каменном доме с деревянной надстройкой, умирала больная девочка. Но она не знала, что умирает. Этого никто никогда не знает. Наоборот, всякий надеется, что выздоровеет. Так оно чаще всего и бывает. Но на этот раз надежды не было. Девочка умирала.

Она лежит, не шелохнется, а ей кажется, что она вся в движении. Как на качелях. То взлетит кверху, то опустится вниз. И когда взлетит, голова у нее делается ясной, и она все помнит. А когда опустится, память гаснет, как огонек в тумане, и все забывается.

Часто она видит себя с мамой в этой комнате. Мама подходит к двери и прислушивается. Дом спит. Мама достает из-под кровати чемодан и надевает наушники. Чемодан — это мамина радиостанция. Сейчас она выйдет в эфир и начнет передачу. Там, за линией фронта, ее ждут от двадцати двух до двадцати трех. Это мамино время.

Мама — телеграфистка. Когда к городу подошли фашисты, они убежали в деревню. Но кто-то знал, где мама. Однажды пришел нищий и попросил хлеба. Мама отказала, но нищий не ушел. Стоял и смотрел на маму. Нищий был странный: с головы седой, а борода рыжая. Девочка удивилась и спросила, почему он такой разный? Нищий ухмыльнулся и ответил, что он «на солнышке лежал, кверху бороду держал», вот она и порыжела.

Мама вздрогнула и в упор посмотрела на нищего. Как-то так посмотрела, будто где-то его уже видела.

Но где и когда, вспомнить не может.

Нищий глаз не отвел, дразнился: узнай!

— Степан Иванович?

Нищий предостерег:

— Тс!

Мама сказала шепотом:

— Голос ваш, а волос...

— Не наш, — сказал нищий и снял парик.

Вытер лысину, потом достал из сумки кусок сала. Мама нажарила с картошкой...

А через день приехала подвода и увезла их в город.

Сперва они жили на Полесской. Сейчас живут на Смоленской. К ним приходили не часто. Когда приходили, мама спрашивала пароль.

— Верность Родине, — отвечал тот, кто приходил от партизан, и, в свою очередь, спрашивал отзыв.

— Докажи любовью, — отвечала мама.

Связные от партизан оставляли шифровки — бумажки с цифрами — и пропадали. Наступал мамин час, и она выходила в эфир. Быстро-быстро стучала на ключе.

Так было много раз. И в последний...

...Связной ушел. Мама достала чемодан и надела наушники. В дверь постучали. Мама вздрогнула и замерла, как в кино, когда рвется лента.

В дверь еще раз постучали. Громче и настойчивей. Много раз подряд.

Мама сожгла бумажку с цифрами и погасила коптилку. Легла на кровать и обняла больную девочку.

— Как ты горишь! — сказала мама.

Девочке стало страшно. Мама говорит не то, что думает. На уме у мамы «дверь», а на языке другое: «Как ты горишь... » Как будто она маленькая и не понимает.

В дверь уже не стучат. В дверь ломятся, и она не выдерживает — подается...

Тщательный обыск. Находят чемодан...

Это конец. Мама! Где она? А-а, ее уводят фашисты... Девочка вскакивает и, как дикая кошка, набрасывается на немцев. Один из них, пинком, отбрасывает ее прочь, и она теряет сознание.