Василий Голышкин - Красные следопыты (Повести и рассказы)

Воронок задумался. С этой записью связана целая история. Вернувшись из Артека и поведав ребятам о Вениамине Перовском, Воронок взялся за Соловейчиков.

Соловейчик-муж к просьбе ребят рассказать о своих квартирантах Перовских отнесся неприязненно. Он ничего не знал и знать не хотел о тех, кто жил под его крышей. Соловейчик-жена, повздыхав, припомнила, что да, были такие... И мальчик был... Вениамин не Вениамин... Разве все в памяти удержишь? Мать, точно, ленинградская... Очень убивалась, когда сын на фронт убежал.

Это уже был след, и гагаринцы, воспользовавшись осенними каникулами, пустились в поход по партизанским тропам, в надежде, что им удастся напасть на след партизанского отряда, в котором сражался Вениамин Перовский.

«Тропы» начинались недалеко от Зарецка и однажды привели ребят в небольшое село Крикуны у истоков Снежки. Жители Крикунов оказались удивительно неразговорчивыми людьми. Ребята с трудом выведали у них происхождение названия села.

— Кабак стоял. От кабака крик. Крикуны и пошли, — сказали одни.

— Крикуны жили. Секта такая. «Христос надежда всех сердец» — кричали, — сказали другие.

На всякий случай, записали два толкования.

Через село, разваливая его, как пирог, на две части, бежала улица Макара. Ребята и улицей поинтересовались: почему Макара?

На этот счет у старожилов было единое мнение.

— Потому что здесь Макар фрицев гонял.

Не успокоились, пока не узнали, как гонял.

Однажды в Крикуны, занятые фашистами, прикатила телега с тощим, как аршин, возницей и таким же тощим спутником возницы — пареньком лет тринадцати-четырнадцати. Полицаям, перехватившим телегу у въезда в село, она показалась подозрительной. Да и не мудрено. На телеге, закутанная в одеяло, лежала какая-то фигура, похоже человеческая, не подававшая к тому же признаков жизни. Решив, что дело не ладно, полицаи подхватили коней под уздцы и доставили к дому, где была расквартирована комендатура.

На крыльцо вышел немецкий комендант — тучный, лысый, с глазами усталыми и жестокими.

Выслушав переводчика, приказал снять одеяло. Полицаи выполнили распоряжение и — опешили: перед ними лежал... женский манекен.

Тощий возница угодливо улыбнулся.

— Что есть это? — спросил комендант.

Улыбка у возницы стала еще угодливей.

— Их ист портной, — ткнул он себя пальцем в грудь, — портной. То есть я...

Из дальнейших расспросов выяснилось, что портной Семен Слива, из украинцев, проживавший в одном из сожженных сел и трудившийся в районном ателье, оказался, по причине войны, без работы и желает иглой и аршином послужить великой немецкой армии.

— Гайль Хитлер!

Комендант снисходительно усмехнулся и приказал распорядиться судьбой портного-добровольца старшему полицаю, представителю местной власти в Крикунах.

Семена Сливу допросили, сочли благонадежным и разрешили обшивать немецкое воинство.

Как-то утром в мастерскую пожаловал сам комендант и приказал в один день сшить ему мундир. Комендант ждал важных гостей. Ввиду этого, должно быть, он приказал с наступлением ночи расстрелять группу партизан, томившихся в тюрьме-больнице. Об этом Семену Сливе поведали полицаи, забегавшие к портному «на огонек» — выпить водки.

— Будет сделано, — сказал портной.

Большой Ганс, как звали полицаи коменданта и немцы пониже чином, ушел, а спустя час занялась и сгорела дотла рига, принадлежавшая одному из подмастерьев Семена Сливы — Пантелею Сухоногому.

В Крикунах поднялась легкая паника.

Капитан приказал найти и примерно наказать виновника переполоха. Им оказался малолетний сын Пантелея, и право расправы было доверено отцу.

Ну и визжал же Пантелеев сын, когда отец «выхаживал» его в избе ременным кнутом! А выбежал на улицу — странное дело, — будто и не был бит.

Впрочем, на это никто не обратил внимания.

Наконец, свечерело. Село ощетинилось штыками дозоров: попробуй проползи. Но, кому надо было, проползали. Ужом, змеей, ящерицей, зайцем, лисой, рысью, кошкой проскальзывали под носом у немецких часовых и огородами пробирались к избе, в которой портняжил Семен Слива. Сигнал, поданный сожженной ригой, сделал свое дело.

В десятом часу пожаловал сам Большой Ганс.

В избе, озаренной трехлинейной лампой, было тихо, как в норе. Сонные подмастерья мухами липли к стене.

Семен Слива встретил коменданта, держа мундир за плечики.

— Готово есть, герр комендант.

Большой Ганс разделся и бросил старый мундир ординарцу. Потом повернулся спиной к Сливе и подставил руки.

— Бистро!.. — нетерпеливо скомандовал он и больше ничего не успел сказать. А завыть от боли ему помешал кляп, очутившийся у него во рту при помощи одного из сонных подмастерьев.

Другой успел оглушить ординарца.

Сделав дело, подмастерья вышли во двор и замерли на часах возле избы. А в избе поднялась суматоха. Из сеней в хату ввалились человек десять и, расхватав одежду, припасенную Сливой, стали переодеваться. Один из десятерых, схожий фигурой с капитаном, напялил его мундир.

...Часовому возле ворот тюрьмы-больницы почудилось, будто кто-то идет.

— Стой, кто идет? — крикнул он в ночь.

Из ночи, бледный как смерть, высунулся ординарец коменданта. За спиной у него смутно маячила чья-то фигура.

— Пароль?

Ординарец ответил. Голос у него дрожал. Солдат зябко поежился: догадался, зачем пришли.

Пропустив последнего и узнав мрачную фигуру коменданта, солдат прикрыл за вошедшими ворота. То, что произошло в тюрьме, навсегда осталось для него тайной, потому что в эту ночь его служба в фашистской армий кончилась. Последнее, что он помнил и о чем мог часами рассказывать потом, было: ворота заскрипели, распахнулись, и оттуда медленно, осторожно, словно поток, набирающий силы перед тем, как обрушиться с плоскогорья в долину, потекли люди. Обреченные, они шли, сжимая в руках... Сперва солдату показалось, что они сжимают в руках черенки лопат (фашисты заставляли смертников самим рыть себе могилы), но, присмотревшись, солдат ужаснулся: обреченные сжимали в руках не лопаты, а ружья. Ружья! Откуда ружья?

Судьба не стала испытывать его терпения, и, спустя несколько минут, очутившись в мертвецкой, где хранилось оружие, он получил исчерпывающий ответ на свой вопрос. Оружия здесь не было. Зато полно было знакомых — тюремщиков, дрожащих, как крысы, во главе с крысой № 1, начальником тюрьмы-больницы, полицаем Кочемасовым и его немецким шефом ефрейтором Вульфом.

Узенькое, забранное решеткой окошечко разделяло два мира: живой и мертвый. Сквозь это окошечко немецкий солдат и увидел свет новой жизни. Он вспыхнул в нем зеленой ракетой, загремел раскатами громов — выстрелов и под утро затих, утвердившись алой полоской зари — флагом над сельсоветом.