Альберт Иванов - Февраль – дорожки кривые

Я, верно, жутко суеверный и наверняка стал бы очень религиозным, будь у меня другая судьба. Но, слава Богу, все мы атеисты. Никто и не подозревал, что вскоре мысленно, про себя, каждый раз, когда ожидались крупные неприятности — а в детстве они всегда крупные, — когда чего-нибудь очень страшился, каждый раз про себя я стал вдруг, ни с того ни с сего, молить тех собачек, чтоб отвели беду. Почему?.. Не знаю. Какое-то наитие. Да, по правде говоря, больше и некого было попросить заступиться — вот до чего дошел!.. Сначала просил только первого Жука, затем — и второго, и вообще всех тех щенков вместе, где б они ни были. Причем не обязательно было мне их видеть. Даже если иду где угодно, хоть с кем, посвищу своим особым свистом, будто просто так — несколько секунд вызываю, чтоб до них якобы долетело, а потом про себя умоляю:

«Жук-Жучок, и ты, черный Жук, и вы, жучата малые, даже если вы сейчас где-нибудь и уже выросли, а если вы, хорошие мои, вдруг померли, но от вас остались дети, — все равно, все вы, и они пусть, сделайте так, чтоб сегодня (точное число, год, предполагаемое время) ничего-ничего со мной (имя и фамилия) не случилось (подробности о том, что ожидается и может случиться), чтоб все обошлось, чтоб все хорошо было!.. Спасибо большое-большое, огромное. Век вас не забуду!» И вроде подписи: «Я». А потом отбой — тот же свист.

Да, так и было: вначале я мысленно взывал только к Жуку, когда он — она! — был один, затем и к его сыну, черному Жуку, и к пропавшим жучатам — его братьям и сестрам. Я искренне верил, да и сейчас, пожалуй, верю, что они, жучата, или их потомки, на этом или на том свете, меня слышат и помнят меня. И в десятом классе я так же перед выпускными экзаменами свистел им — пусть помогут! — и даже в институте…

Ну а тогда иной день приходилось их умолять по нескольку раз. И помогали ведь. Очень часто!.. А когда не получалось, я считал, что им попросту не удалось мне помочь — у них свои трудности. Либо — все-таки хоть в чем-то выручили, частично. Вполне могло быть и хуже.

Но до чего ж они голодные были. Сейчас таких я не вижу. Давясь, черный хлеб глотали! А уже как два года карточную систему отменили — просто хозяин у них был тот еще. Мордатый, в синих блатных наколках на толстых коротких руках. Ограда у него колючей проволокой поверху опоясана на специальных кронштейнах, с загибом внутрь, как в лагере. Видать, привык за проволокой жить.

Когда по пути в школу я видел хозяина во дворе, то ничего Жуку не кидал. Еще запретит брать или того хуже — отлупит собаку. Я и не свистел, и старался не смотреть сквозь щели ограды, но собака все равно узнавала меня по шагам, я слышал, как она призывно скулит и гремит цепью в мою сторону.

А в школе — век бы ее не видеть!.. Вернее не школу, а наш класс. Сама-то школа ничего, этакий кирпичный двухэтажный барак буквой «Г», коротким концом на улицу, длинным — во двор. До сих пор стоит, только теперь разрослась, оштукатурилась, и спортзал выстроили… В классе у нас всем — кроме учебы, понятно, — вершил второгодник Соколов. По тогдашним меркам, детина с пудовыми кулаками. Принято ругать пресловутого Ломброзо, определявшего по облику преступных типов, а этот Соколов уже с виду был уголовник: широкая морда, острый подбородок, глаза-щелки, низкий лоб, редкие острые зубы, короткая шея. За одну внешность можно свободно сажать.

Располагался он в классе позади всех, на «Камчатке», вольготно, один за партой у окна — чуть сбоку от огромного, почти во всю заднюю стену, портрета генералиссимуса. Портрет был чуток наклонен вперед для вящего впечатления, и за ним Соколов обычно прятал свой портфель — точнее, кожаную полевую сумку на ремне. Такие сумки тогда были в моде: и шик, и носить удобно, и драться — намотал ремень на руку, и давай!.. А прятал ее Соколов, чтоб учитель при любом шухере не мог отобрать и послать за отцом, таким же бугаем, как и хозяин Жука. Иногда Соколов еще и незаметно свешивал свою сумку на суровой нитке за окно. Чуть что: «Соколов, давай портфель и марш за отцом!» — чиркнет пиской-бритвочкой, сумка во двор летит.

Житья от него никому не было. Шпонками с резинки на пальцах во время урока к-а-к врежет!.. Или в газетный кулек наплюет, словно верблюд, а затем прицельно ахнет по нему кулаком — сидим, втянув головы. Только успевай вытираться.

Зато хоть на переменах поспокойней, уходил курить втихаря либо в «бебе» играть — давали ж пацанам мелкую деньгу на завтраки. Я-то вообще богач был, мне мать рубль отстегивала, по-нынешнему — десять копеек. Пожалуй, никому столько не перепадало. Я те деньги копил и покупал на них книги. До сих пор не забуду, как отец однажды позвал мать и, подняв мой матрас, торжественно показал ей пачку заначенных рублей. Еле я доказал, что не ворую, но денежки-то все равно конфисковали, раз я их не по назначению тратил. Рублей тридцать скопил коту под хвост!

Соколов меня не так уж часто лупил. Других слабаков хватало — тот же Витек всегда под рукой. Выйдем из школы, стоит Соколов с прихлебателями:

— Эй, Кривой! Почисть мне ботинки!

Кривой послушно встанет на четвереньки и давай их рукавом драить, а Соколов с дружками от хохота заходятся. Я молчу. А что делать? Об одном думаешь: как бы и тебя не заставил. Но он был по-своему психолог, вид у меня, что ли, был не такой, чтоб перед ним настолько пресмыкаться. В принципе-то мог заставить… Возможно, отца моего побаивался — знал, что тот офицер. Соколов вообще опасался людей в форме, это у него, видать, врожденное.

Я все думаю: почему тогда такое творилось? Наверно, вся жизнь такая была — сверху донизу. На всех уровнях. Да только у взрослых не столь наглядно. И потом, война ведь недавно прошла, ничем никого не удивишь.

После уроков мы с Кривым старались удрать из школы тайком, задами, через забор. Как только кончались занятия, не все пацаны спешили по домам — во дворе обязательно собирались компашки, почти каждый класс ждал кого-то, чтобы метелить. Лупили всем скопом: и забавляясь, и счеты сводя, и расправляясь «по делу» — за донос.

Меня самого в первый же день по приказу Соколова так отделали, что я чуть вновь не слег. Училка потребовала портфель у Соколова, а он загоревал, да так искренне: нигде нет, ой, увели, кто-то спер, ищите.

— Все ищите! — кричал он. — А то мне дома влетит! Отцовская сумка!

Весь класс ползал по полу, делая вид, что ищут. И я, новичок, тоже искал, но всерьез. А потом нашел-таки. За портретом Сталина.

— Вон она! Вон! — подскакивал я, показывая где.

— Да нет там ничего… — шипели ребята, оглядываясь на училку. — Он ошибся!

А я, болван, рад стараться услужить Соколову:

— Нет, правда. Лежит твой сумарик, лежит — притырил кто-то.

Забрала она сумку, а после уроков — жаль, все портфели не забрала, — меня так сумариками отметелили, еле жив остался.