Раиса Григорьева - Крестьянский сын

— Дак чего орёшь? — осадил его колчаковец. — Садись в сани.

Он толкнул Балабанова к ближайшей запряжке, на которой хозяин уже совсем было собирался трогаться прочь, сам прыгнул в передок и выхватил вожжи из рук остолбеневшего крестьянина. Тот и глазом не успел моргнуть, как его кони, нахлёстываемые нежданными седоками, понеслись, обгоняя пеших и конных, тянувшихся с базара.

— Стойте! — опомнился наконец хозяин. — Там яйца, яйца в соломе, язви вас! Подавите!

Но санки умчались.

— В обгон ударились. Знать-то, на дороге станут перенимать всех да осматривать, не опознают ли её. Этот живо найдёт, раз знакомый, — услышал Костя.

— Жалко её, правду говорила… — И сразу же опасливо: — Тихо, ты!

Толпа редела, разбредалась. Косте ничего не оставалось, как тоже побрести к дому, который дал им с Анной Васильевной приют. Как только вошёл в дом, услышал от хозяйки:

— Пришёл? Слава богу! А то сама места себе не находит. Надо, говорит, идти его искать…

«Сама» была здесь, жива, невредима.

Анна Васильевна и её товарищи были, в общем, довольны: если сразу им удалось ускользнуть от преследователей, то дальше будет легче. Документы у каждого из них хорошие, можно надеяться пройти самую придирчивую проверку, а в том, что кто-то из присутствующих на митинге сможет узнать агитаторшу в лицо, было мало вероятного. Она переоделась в дорогое городское платье, взбила волосы и стала очень похожа на фотографию, что наклеена была в углу паспорта, который удостоверял, что зовут её Ефросинья, фамилия — Мездрина, а по званию она купчиха из города Каширы. Беженка, каких немало появилось на Алтае. Костя со своими санками и конём Танцором тоже никого не мог удивить: приехал паренёк на базар… Казалось, дела складывались как нельзя лучше.

Но вот прибежал Костя, рассказал, путаясь и ругаясь, что́ сейчас видел и слышал, и сразу всё осложнилось. Теперь нельзя было больше надеяться ни на дорогое платье, ни на причёску, изменившую облик Анны Васильевны, ни на отлично изготовленный паспорт. О возвращении в Поречное тоже больше и думать не стоило: узнав от Балабанова, что она учительствовала в этом селе, колчаковцы наверняка станут искать её и там. Решили уезжать по дороге на Зубково, противоположной той, которая ведёт на Поречное. Костя отвезёт её до ближайшего села, где она сможет укрыться на время, а сам потом повернёт домой.

Пока самым трудным было уйти из Ползухи. Решили первые шаги делать порознь. Костя выедет за село один. Если нарвётся на караульных, скажет — ездил на базар, возил холсты продавать. Мать послала. Она болеет, отец занят коновальской работой, а брат на колчаковской службе, в армии. Захотят проверить — пусть проверяют, всё правда.

Удастся Косте выбраться благополучно, так он, отъехав версты три за околицу, у полевого колодца свернёт в ложок и там у начала таловых зарослей станет ждать Анну Васильевну. Она же, переодевшись нищенкой, пойдёт пешком к условленному месту.

Всё было решено и продумано, теперь оставалось действовать. Костя отправился к колодцу за водой, чтоб напоить Танцора перед отъездом. Заря дотлевала, присыпаясь тихим снежком вперемежку с густым пеплом сумерек. Шёл Костя открыто, ничего не опасаясь. Понимал: он-то сам ни для кого интереса не представляет.

А в это самое время по улицам Ползухи бродил человек, заглядывал во дворы, всматривался, чуть ли не внюхивался в каждого мальчишку, в каждого парня, кто хоть издали был похож именно на него, Костю. И чем больше темнело, тем азартнее и нетерпеливей он искал. Балабанов больше не сомневался в том, что малый, встреченный им утром, был сыном пореченского коновала Егора Байкова и что появление его в далёкой от Поречного Ползухе прямо связано с появлением Мурашовой. Сейчас, если бы удалось найти Костю, можно было бы считать, что и она в руках.

А Костя в это время беспечно позванивал колодезной цепью, ловил отблески затухающей зари в гладкой лавине студёной воды, выливающейся из ведра в бадейку…

Что испытывал Балабанов, когда увидел Костю? Азартную радость удачно начинающейся охоты? Наверное, и это. Но главное — злобную гордость. Ведь как он, Балабанов, рассудил, так оно и есть! Здесь, в Ползухе, мальчишка, никуда не делся. Наверняка здесь же и эта баба, не иначе!

Анна Васильевна собиралась в путь. Она решила выходить сразу, пока ещё не настала глухая ночь и люди попадаются на улицах. Если кто и увидит в это время горбатую нищенку с большой клюкой, не будет подозрительно.

Она надела рваные одежонки, какие на всякий случай были припасены с собою, подмостила горб и стала торопливо пришивать к затрёпанной холстяной суме оторвавшуюся лямку.

Молодая хозяйка, выряженная по случаю пребывания в доме такой гостьи в новый передник и настиранный платочек, собирала ей подорожник. В зыбке тихо, с прихлёбом посапывал младенец.

Сильно раскрылась дверь кухни и впустила кого-то. Обе женщины не отрывали глаз от своего дела, полагая, что вернулся со двора Костя, поивший коня, или хозяин, который вышел посмотреть, хорошо ли снаряжается в путь парнишка. Но понизу тянуло холодом, дверь не закрывалась. Хозяйка взглянула на вошедшего и сдавленно охнула. Ничего, конечно, особенного не было в том, что в избу без спросу вошёл незнакомый, деревенский же старик. Особенное было в том, как он смотрел на гостью. Из его узких, заросших рыжеватой щетиной глазных щёлок сочилась тяжёлая ненависть. Казалось, в кухне, хотя в ней всё оставалось по-прежнему, от этого взгляда что-то изменилось. Даже ребёнок почувствовал недоброе и завозился, закряхтел в своей висячей колыбельке.

Наконец Балабанов разлепил губы:

— Что не привечаешь? Узнавать, однако, не хочешь, с-сука!

— Я поехал, Ан Васильевна! — Возбуждённый голос Кости зазвенел раньше, чем пропела дверь, впуская его.

Влетел, ошеломлённо уставился на Балабанова, стараясь сообразить, откуда тот мог взяться и что теперь делать.

Старик сразу отрезвел: их тут, может быть, много, а он один. Надо скорей людей звать. Злобно плюнув в сторону учительницы, Балабанов повернулся к выходу. В дверях, ощерясь, как волчонок, напружился Костя. Левая его рука крепко уцепилась за дверную щеколду, а правая — правая лихорадочно старалась нащупать и сорвать с петли прилаженный под мышкой наган.

— Ах ты дерьмо собачье! — донеслось до Кости, и в ту же секунду железные балабановские руки обхватили его и больно швырнули головой о косяк. Брызнули из глаз бестелесные светлячки…

В сенях Балабанов загремел опрокинутым в темноте ведром, рванул выходную дверь. Но в тот самый миг, когда в лицо ему из двери хлынули отсветы белого снега, сзади страшно грохнуло и блеснул иной свет, которого Балабанов уже не увидел.