Раиса Григорьева - Крестьянский сын

По сеням поплыл тошный запах пороха, в кухне в своей люльке визгливым плачем залился младенец. Сразу с нескольких сторон послышался собачий лай. Костя оцепенело обеими руками сжимал наган и не двигался с места. К спине прилипла взмокшая холодная рубашка.

Одним прыжком взлетел на крыльцо хозяин, споткнулся о лежащее в сенях тело старика.

Потом хозяйка, зажимая рот фартуком, давилась беззвучным воем, а её муж на неё же изливал своё отчаяние от того, что случилось в их доме.

— Да умолкни ты, не рви душу! — остервенелым шёпотом приказывал он ей. — Ведь ты должна в ногах у мальца валяться. Не он бы, так нам бы всем и ей, — он показал на учительницу, — и мне, и тебе, и даже вот ему, — кивок на ребёнка, которого мать прижимала к себе, — всем живым не быть. — Глаза у него были перепуганные, и говорил он больше для того, чтобы убедить себя самого, чем свою жену. — Уж такая жизня нынче: не ты его, так он тебя. Кто первый стрелит, тот и прав… — и искал подтверждения в глазах окружающих.

А Костя поминутно сглатывал тягучую слюну. Разум его противился тому, что происшедшее здесь только сейчас страшное дело сделал он сам, его руки…

…Ехали быстро. Сначала, если оглянуться назад, ещё видно было — на снежной равнине растекалось огромное тёмное пятно. Только так ещё могли отличить глаза большое село Ползуху от остального пространства. Очень скоро и пятно пропало в полусвете, полумгле зимней ночи. Танцор шёл спокойной рысью, лёгкая кошёвка скользила без всяких усилий по припорошенной колее. Оба молчали, и Костя и Анна Васильевна. Под мерный скрип полозьев Косте вспоминался прожитый день. Вдруг уже не сознанием, а ладонями рук, кожей ладоней он вспомнил тяжесть балабановского тела, точно так, как он ощутил его часа три назад, когда вместе с хозяином дома переносили из сеней в ригу. Воспоминание это пронзило его. Неожиданно для себя громко, судорожно всхлипнул и уже не смог удержать горчайший, с тоскливым подскуливанием плач.

Он откашливался, шумно сморкался, рукавом вытирал глаза и нос, чтоб скрыть от учительницы свои слёзы. Но они всё лились, плач сотрясал его, не облегчая и не утоляя тяжёлой болючей тоски, какой он не испытывал до этого ни разу в жизни.

Анна Васильевна всё понимала и не мешала ему. Только молча придвинулась теснее. Костя чувствовал — учительница рядом, и понемногу его тоска утихала.

Полозья саней скрипели монотонно и успокаивающе. Во всём мире будто не осталось ничего, кроме этой мглистой снежной равнины, ныряющей меж туч луны, скрипа полозьев.

Кружила над Алтаем весна 1919 года. Отплясывала дождями, то озорными, с солнечной прижмуркой, то будто секла землю частыми розгами холодных струй. Проносилась ветрами над степью, расшевеливала прошлогодние травы, в колках у берёз, только-только побрызганных зелёным накрапом, завивала кудри, перепутывала ветви у боровых сосен. А то вдруг разом всё стихало. Весна припадала к земле жарким покоем, обещая тучные всходы, добрый урожай.

Однако мало кто бросал в землю семена. Жизнь людскую тоже кружили вихри, и покоя не предвиделось никакого. Работников во дворах осталось мало. Многих повыдергала колчаковская мобилизация, иные сами ушли неизвестно куда. То есть кому-то, может, и было известно, но про то никто не говорил.

Опустел и двор Байковых. От старшего сына опять, как в германскую войну, не было вестей. Костя накрепко пристал к партизанскому отряду Игната Васильевича Гомозова, который к весне стал намного больше. От бесконечных реквизиций в пользу армии, а попросту — открытого грабежа, от мобилизаций, от зверских наказаний, от всего, что делало всё более ненавистной диктатуру Колчака, крестьяне бежали в леса, в степи, вливались в отряды партизан. К Гомозову приходили пожилые мужчины и молодёжь, оружие добывали в бою. Так получил винтовку и Гараська Самарцев. Вначале отряд подстерегал на дорогах отдельные воинские части, навязывал бой, изматывая силы и перепутывая планы беляков. Налетал на мелкие воинские гарнизоны, уничтожал колчаковскую милицию, громил административные помещения, очищая их от списков на мобилизацию, на штрафы, на порки, освобождал из тюрем политзаключённых.

Но положение на фронте борьбы с колчаковскими силами становилось всё напряжённее. Красная Армия нуждалась в решительной поддержке отсюда, из колчаковского тыла. И действия отряда Гомозова становились всё более широкими и дерзкими.

Всюду рядом с командиром, всегда у него под рукой успевал быть на своём Танцоре командирский связной и разведчик Костя Байков. Та тяжкая тоска, которую не могли размыкать ни слёзы, ни встречный ветер зимней ночью на отъезде из торгового села Ползухи, давно прошла. Теперь больше не было ни жалости, ни страха. Костя за эту весну повидал столько жертв колчаковской лютости, столько замученных, порубанных, что горючая ненависть навсегда выжгла слёзы.

Весна откружила над Алтаем и улетела дальше на север. Лето развернуло пестроту лугового разнотравья. Стало легче устраивать партизанское житьё-бытьё. Где бы ни приткнулся отряд — в западине у речки или озерка, в колке ли берёзовом, — везде ему дом.

Вот и сейчас, после нескольких дней непрерывных боёв, гомозовцы расположились на опушке ленточного бора. Надо было дать отдохнуть людям и лошадям, привести в порядок одежду, обувь, конскую сбрую. Здесь, на редколесье, привольно. Ветер свободно продувает пространство между берёзками и осинками, комарьё не грызёт с такой неотступной жестокостью, как в бору. И трава… Каких только цветов нет на ней!

Костя сидел под деревом, опершись спиной о ствол, и то рассеянно глядел на муравейник, вокруг которого в своём строгом порядке сновали муравьи, то жмурился на солнышко. Всё вокруг дышало таким миром, будто никакой войны и нет нигде. Родное Поречное, о котором давно не вспоминал в горячке боевых дней, встало перед глазами. И почему-то особенно ясно одна хатка на краю села, а за ней — огород. В последний раз Костя видел Груню на этом огороде ранней весной — она сгребала высохший прошлогодний бурьян и мусор в кучки и зажигала их. Было прохладно, на Груне был старый мамин платок, крест-накрест перехлёстнутый по груди и завязанный на спине. На её лице впервые за многие месяцы обозначился слабый, сизоватый от ветра румянец. От зажжённых куч тянулись толстые белые хвосты дыма и расстилались туманом.

Костя ей тогда хотел сказать, что уходит из Поречного надолго, а может, навсегда. Но почему-то не сказал. Так она и не знает, куда он подевался. Сейчас, этим мирным днём, ему пришла в голову мысль, показавшаяся очень простой и выполнимой: вот он встанет, найдёт Игната Васильевича и отпросится на денёк слетать домой, пока отряд стоит на отдыхе. Так просто, почему бы и нет?