Казис Сая - Гадание на яблочных семечках

Ему было жаль людей, которые привечали и любили аистов, хотя и имели обыкновение делить всю живность на полезную и бесполезную. Одних животных холили, кормили, ухаживали за ними, а других ненавидели, истребляли или, в лучшем случае, оставались равнодушными. Но для аиста они все равно укрепили на дереве старое колесо, чтобы вернувшись по весне, эти спокойные, мудрые птицы могли свить здесь для себя гнездо и вывести птенцов.

«Прощайте, старые, скрипучие тополя! Будьте здоровы, люди! Расти веселой, резвая детвора!..»

И все-таки на другую весну эту аистиную пару опять потянуло в родные края, захотелось вновь увидеть седые крыши домов, поля и луга. А когда впереди замаячили старые тополя, когда во дворе заливисто заголосил петух, заквакали на пруду лягушки, им почудилось, что сама земля притягивает их к себе, и аисты опять опустились в свое гнездо.

Лето выдалось засушливое, аистам не хватало корма, шумел-поскрипывал засохший тополь, и порой становилось страшно оттого, что ему уже не выстоять в сильную бурю. Кроме этих забот нежданно-негаданно появилась еще одна: аистов стал преследовать большой обнаглевший кот, который без устали охотился на жаворонков, нападал на стайки дроздов и куропаток.

И вот однажды аист, печально вышагивая по выгону, издалека заметил черного кота, тот опять подстерегал его, таился, припадая к земле.

«Как поступить с этим наглецом? — подумал аист. — Можно, конечно пролетая мимо, долбануть его клювом, и на какое-то время стало бы спокойно…»

Однако аисту хорошо было известно, что кот — домашнее животное, людям он приносит пользу, поэтому обижать его — все равно, что причинять вред самому человеку. Пожалуй, лучше свернуть в сторону и заняться своим делом…

И позабыв обо всем, аист опять принялся разгребать землю, там изредка кузнечика ухватит, там мышь или лягушонка настигнет, между тем черный кот подкрался и прыгнул ему на спину. Когтями начал драть перья, а острыми резцами норовил прокусить шею. Аисту ничего не оставалось, как, взмахнув крыльями, подняться в воздух, чтобы кровопийца перестал кусаться и позаботился о том, как бы спасти свою шкуру. Может, поглядит с высоты на поля, леса, луга, подивится — как широка эта земля! — и поймет наконец, что она не может принадлежать одному коту?..

Проходивший мимо человек заметил, как со стороны выгона взлетел аист с котом на спине. Он в изумлении остановился и принялся звать: кис-кис-кис!.. Кот еще мог спрыгнуть вниз, но он, как и большинство заядлых хулиганов, был трусоват: только мяукнул, ощерился, вцепился изо всех сил в перья птицы.

Чем выше они поднимались, тем тяжелее становилось обоим. Аист устал махать крыльями, а кот чувствовал, как ускользают перья из-под его когтей… Человек прикрыл от солнца глаза ладонью и увидел, что аист вдруг рывком освободился от своей ноши. Белая птица спокойно удалилась, даже не взглянув, как черный кот шмякнется оземь. Услышав глухой удар, с брезгливостью отвернулся и человек. Отправился своей дорогой, понимая, что Чернышу теперь уже никто не в силах помочь.

Большинство учеников в своем пересказе осуждали кота и заступались за аиста. Однако сочинение Угнюса убедило их, что кот Рокас был настоящий храбрец. Теперь Аудрюс опять опроверг это мнение! Поэтому шестиклассники один за другим принялись допытываться у учительницы, кто же наконец прав — аист или кот? И до чего же странно прозвучал для них ответ учительницы, что у каждого есть своя правда! И что мы склонны оправдать того, кого больше любим и к кому внимательнее прислушиваемся.

Довиле — Угнюсу и Аудрюсу

«Второе ваше письмо показалось мне куда интереснее. Даже не знаю, за что благодарить больше — за фотографию, за описание Нуда или за предложение обмениваться находками, которые нам наверняка попадутся, если чаще станем вспоминать друг о друге.

На снимке вы оба действительно очень похожи и вообще симпатичные ребята. Словно только что из бани… Мне с вами трудно равняться, я не такая красивая. А Довас ни за что сейчас не согласится сфотографироваться. Не столько стесняется своего маленького роста, сколько не выносит тупиц, которые любят надсмехаться над каждым, кто не похож на них. Особенно грубыми и жестокими бывают дети, потому что еще не понимают, как стало бы мрачно и серо, если все вдруг сделались одинаковыми. Для него приятно было узнать, что вы это понимаете.

Вместо фотографии посылаю свой рисунок. Видите, какая я долговязая и какой у меня брат кроха… Имейте в виду, я сейчас не перестаю у него учиться. И вообще расскажу-ка я лучше о братишке, а не о себе, думаю, вам будет интересно. И еще — если ничего особенного не удастся отыскать для подарка вам, пусть таким подарком будет одно-другое письмецо о Довасе. Согласны?

В первом своем письме я похвасталась, что неплохо рисую и пою и что даже завоевала звание лауреата на конкурсе «Песня-песенка». Брату, конечно, было очень грустно и обидно, ведь он чувствовал и видел приблизительно то же самое, что и я, а высказать всего ни в рисунках, ни в песнях не мог. Довас завидовал не столько моей славе, сколько умению петь. Ему так хотелось иногда излить душу в песне, но соловья из него не получалось, он скорее напоминал воробышка…

И когда Довас начал от огорчения сохнуть и уменьшаться, спрятавшись от нас, стал он вырезать разные дудочки, свистелки, свирели. Ему хотелось смастерить для себя такую дудочку, которая бы заменила ему голос. Гармоника, скрипочка или гитара не подходили. Довасу нужно было, чтобы музыка рвалась наружу, как голос из груди, как слова с губ, тогда бы руками оставалось лишь зажимать дырочки или клапаны.

Очень долго у него ничего не получалось. Довас так переживал, так на себя злился, что уменьшался с каждым днем, а дудочка, которую мастерил, становилась слишком велика. Отбросив ее в сторону, принимался за новую, поменьше, потом вырезал еще поменьше… В конце концов, уже будучи таким, как теперь, сделал для себя маленькую-премаленькую дудочку из голубиной косточки. В ней было всего три отверстия, три дырочки, и он мог брать только пол-октавы — соль, ля, си, до… Голос у дудочки был такой слабый и нежный, что расслышать мелодию можно лишь обо всем позабыв, сосредоточившись и хорошенько вслушавшись.

Когда Довас впервые согласился сыграть для меня на дудочке, я помогла забраться ему в пустую бочку, сама, согнувшись, низко наклонилась над ней, и мне показалось, будто в бочке сквозь какую-то щель тихо-тихо посвистывает ветер. Зато эти несколько нот околдовали мою душу!.. Прислушалась я и ощутила себя листком, оторвавшимся от дерева: ветер несет, гонит меня, кружит над голубыми озерами и реками Дзукии, над лесами и пригорками, над вильнюсскими башнями, над каунасской ратушей, над Неманом… Потом я услышала крик чаек, шум волн. Я была такая маленькая, легонькая и сама диву давалась, что в сердце вмещается так много радости. Довас заиграл другую мелодию, и я словно возвратилась из странствия к себе самой, в себя, большую, огромную… Как в запущенный, загроможденный вещами музей. Увидела свою покрытую пылью колыбель, кукол, старые ломаные игрушки, из-за которых столько пролито слез, столько пережито ссор с Довасом, потому что была я глупой, капризной, упрямой…