Харри Йыгисалу - Горностай

Жалкими, слабенькими, безликими комочками казались новорожденные горностаи, но в каждом чувствовалась жажда жизни, и они не преминули тут же заявить о своих правах на нее, потребовав есть. О врожденной сообразительностью тыкались тупыми носами в материнское брюхо, толкались, копошились, путаясь в шерсти, пока не находили сосок. А уж если не находили, сразу же начинали пищать и хныкать. Кто первый к молочному бурдюку прикладывался, выходил в число победителей, а последнего ждало горькое разочарование. Тот, кто не в состоянии без промедления утвердить свое право на пищу, безнадежно отстанет в росте. Остальные наберутся сил, и в дальнейшем их невозможно будет оттеснить, чтобы преуспеть самому.

Наконец детеныши перестали толкаться и скулить — все нашли то, что искали. Для недавно появившихся на свет нет ничего утешительнее, чем материнское молоко, нет ничего благодатнее, чем теплое молоко, текущее в рот.

Мать, лежа на боку, с обеих сторон обхватила детенышей лапами, стала для них и подушкой, и одеялом. Боялась пошевелиться. чтобы не придавить, не сделать кому-нибудь больно. Ее клонило ко сну, но она подождала, пока все не устроились и но успокоились. Впрочем, теперь она спала удивительно чутко. Стоило кому-нибудь пискнуть, или шелохнуться, тотчас просыпалась.

Обычно спокойствие наступало только тогда, когда все детеныши были сыты. Маленькие, всего двух дней от роду, еще голенькие, слепые и беззубые, они уже могли постоять, за себя. И если один терял сосок, тут же начинал жаловаться, скулил, тыкался носом, перебирал папками и царапался. Обид хватало, нытья тоже. Матери приходилось вставать, оправлять постель, чтобы всем было удобно и хватило места «у стола». Не существовало различия между днем и ночью, сутки напролет спали и сосали, подчас совмещай два эти занятия — сосали во сне. И какое, собственно, могло быть различие между днем и ночью у слепых детенышей, находившихся в темном подполье! Мать, конечно, разницу ощущала. Она и в темном гнезде прекрасно знала, когда заходит солнце и надо отправляться на ночную охоту. Слышала она и черного дрозда, который еще до утренней зари устраивался на коньке крыши и принимался петь, провозглашая наступление дня.

Расцвели вечнозеленые печеночницы, или перелески. Весь лес буквально голубел от их глазков-цветочков, когда вся семья, Тоомас Кивистик с супругой и детьми, приехала в Таммисту. Солнце да ветер подсуши.!и дороги и поля, распускающиеся ночки окрасили ольшаник в сиреневые тона, луга и пастбища покрылись нежной зеленью. Сады наполнились птичьим гомоном. Весна вступила в свои права, о чем свидетельствовали пчелы, полетевшие на ивы за первым взятком, и порхавшие повсюду пестрые бабочки. А море стало таким синим, каким едва ли увидишь его в иную нору.

Нет ничего удивительного в том, что люди приехали взглянуть на него. И не только на него. Их интересовало также, как пережили зиму дача, кусты и деревья в саду, появились ли на клумбах зеленые росточки, зацвели ли. обретя чудотворные силы, первые весенние цветы.

Тоомас Кивистик осмотрел розы, затем молодые яблони. Подходил к каждой, дергал за ствол, проверяя, целы ли корни и хорошо ли они сидят в земле. В прошлом году, да и раньше тоже, с ними было немало хлопот: деревца еле-еле держались, их приходилось вытаскивать и бросать в костер, потому что водяные крысы повреждали корни. Та же беда приключалась со многими деревьями, уже начавшими плодоносить. Да и с розами дело обстояло не лучше — от тщательно подобранных и заботливо выхоженных сортов к весне оставались лишь обглоданные прутики.

Водяные полевки, проще — водяные крысы, хозяйничали во всех ближних садах, проделывали ходы в огородах и во дворах, а осенью, если не успевали вовремя убрать урожай, воровали с грядок морковь, с брюквой и свеклой разделывались на месте, выедали их внутри, оставляя кожуру. Еще больший урон приносили они зимой, когда грызли корни и обгладывали кору на плодовых деревьях. В Таммисту копали ловчие ямы, ставили ловушки, чтобы перешибить им хребет или хотя бы зацепить, за хвост. Хотя, сказать по правде, в ловушки угождали редкие бестолочи, которые все равно не причинили бы большого вреда. Как видно, главные силы — целые полчища вредителей — оставались безнаказанными, давая волю зубам.

На сей раз хозяин даже присвистнул, когда осмотрел состояние всех яблонь и слив, освободив их от зимней обвязки. Почти никаких повреждений ни на деревьях, ни на цветочных клумбах заметно не было. Благополучно сохранились также розы.

— Одно из двух. — сказал Тоомас Кивистик, входя в дом после осмотра. или в половодье затопило все норы, или крыс подкосила чума.

Другого, объяснения исчезновению водяных крыс он придумать не мог.

В подвале его тоже ждал приятный сюрприз: никогда еще не было так мало погрызано и разворовано, никогда еще пол и земля вокруг не оставались в таком хорошем, нетронутом состоянии.

— Не крысиный нынче год! — радостно заметил он, рассказав жене о своих наблюдениях. — Поэтому так благополучно пережили эту зиму.

В доме и в подсобных помещениях тоже ничего не тронули, если не считать крысиного хода в дощатом полу возле сундука с одеждой и кучи земли у печи в риге.

Дачники до позднего вечера работали в саду — рыхлили землю под ягодными кустами, вносили навоз, готовили грядки.

Усталые, но в высшей степени довольные прекрасным весенним днем и всем здесь увиденным, они погрузили в багажник мешки с картошкой и корнеплодами, сели в машину и поехали. Гул мотора затих вдали, ветерок разогнал облачко выхлопных газов…

Прежнего покоя в Таммисту словно не бывало. На этот раз появление людей страшно встревожило горностаиху. Она вытащила полуголого детеныша из гнезда и пробралась с ним в противоположный угол подполья. Но и там не решилась оставить спою ношу над головой гулко раздавались шаги, доски поскрипывали под тяжестью человека. Ее пугал не только топот и скрип досок — сверху, сквозь щели в полу, сыпался мусор.

Это был страх не за себя. У нее в гнезде копошились маленькие детеныши, и она несла за них полную ответственность.

Она прислушивалась, можно сказать, затаив дыхание, и все еще держала малыша в зубах. Оставшиеся в гнезде стали скулить и звать ее. А она нервничала, пребывала па распутье, не знала, что делать, куда положить малыша: то ли отнести его обратно, то ли перепрятать в другое место весь выводок, то ли. как при пожаре, вообще вытащить всех на улицу. Глаза ее горели. Недовольно буркнув, она слишком сильно сдавила загривок малыша.

Наконец дверь мансарды громко хлопнула, щелкнул замок, затем под чьей-то тяжестью заскрипела старая деревянная лестница, и наверху все стихло.