Вера Инбер - Как я была маленькая (издание 1961 года)

— Но ты сама говорила, что сделала ошибку в слове «звёзды».

— Ну и что же! Больше ошибок делать не буду. И потом, раз моя мама учительница, значит, и я.

— Совсем это не значит. То мама, а то ты, — не сдавался Дима.

Я хотела было дальше спорить, но вдруг взглянула на Тамару. Она тихо сидела на своём стуле. Гладко заплетённые косы лежали на плечах. Спокойно глядели на всех серые глаза из-под ровненьких бровей.

На минуту я задумалась. Нелегко мне было решиться, но я решилась.

— Пусть Тамара будет учительница, — предложила я. — Это будет правильно.

— Да, это будет правильнее всего, — подтвердила из соседней комнаты мама.

Всё было хорошо, весело, правильно. Но через несколько дней пришла беда.

Утром, войдя на кухню, я увидела, что Дарьюшка неподвижно, как застывшая, сидит у стола, подперев голову рукой. К её плечу припала Устинька. А тётя Наша читает им письмо из деревни, написанное кем-то по просьбе неграмотной Устинькиной матери.

— Что случилось? — с испугом спросила я, Дарьюшка ничего не ответила. А Устинька, потянув меня за рукав, вывела в коридор и там сказала на ухо:

— Бурёнка наша померла. Напоролась в лесу на сук. Поранилась и померла. Нету её больше у нас…

И снова вошла в столовую Дарьюшка, ведя за руку притихшую Устиньку, которая крепко прижимала к груди букварь в голубой обёртке.

Мать звала Устиньку домой. Надо было поднакопить денег на новую Бурёнку. Старшая дочка пошла в услужение к богатому соседу, а наша Устинька должна была нянчить младшеньких.

Ей было уже не до школьной скамьи.

Когда к нам в гости приходил Иван Васильевич Гребень, тётя Наша усаживала его в столовой и заставляла выпить стакан горячего молока с мёдом.

— Вы всё кашляете, Иван Васильевич, — говорила тётя Наша. — За собой не следите совершенно. А ведь в жизни главное — здоровье.

— Здоровье, конечно, вещь важная, — соглашался Иван Васильевич, размешивая молоко, — но есть вещи и поважнее.

— А что поважнее? — спрашивали мы с Димой.

— Ну, например, очень важно, чтобы хорошо жилось всем простым людям. Чтобы все они были грамотны, учились в школах, читали нужные, интересные книги…

Случилось так, что как раз накануне того дня, когда мне надо было идти в гимназию, под вечер у меня заболело горло. Смерили температуру — оказалось тридцать семь и восемь.

— Похоже на ангину, — сказала тётя Наша.

Меня уложили в постель и закутали горло фланелью.

Тётя Наша укрыла меня потеплее, посоветовала уснуть и ушла в столовую, откуда доносились голоса.

От жара они мне казались то слишком громкими, то очень тихими. Вдруг одно какое-нибудь слово начинало звенеть у меня в ушах, разрасталось в целую историю, иногда даже с картинками, которые перелистывались передо мной так быстро, что кружилась голова.

Мне казалось, что я спала долго, что уже ночь. А в столовой всё ещё разговаривали, расхаживали, передвигали что-то. Кто-то при ходьбе позвякивал, будто коньками.

А может быть, это не ночь? Но зачем же тогда у нас на подоконнике горит ночник: фитилёк в деревянном масле?

— Приступим к роялю, — приказал чей-то мужской голос.

— Слушаюсь, — ответил кто-то другой.

Это что же такое происходит? Кто распоряжается нашим роялем? Неужели папа с мамой решили всё же тайком от меня, ночью, перевезти его в другое место, где бы он не стоял без дела!

Но ведь он и у нас не бездельничает: Тамара играет на нём.

— Мамочка! Папа! — позвала я.

Но голос мой звучал так слабо, что меня никто не услышал.

Этого нельзя было оставить!

С трудом дыша, я встала, сунула ноги в ночные туфли, закуталась в одеяло и, подойдя к столовой двери, чуть приоткрыла её.

Я угадала: собирались увозить рояль. В столовой находился дворник, но вместо грузчиков были полицейские.

Главный из них звякал при ходьбе, но не коньками, как мне казалось, а шпорами.

Полицейские так удивили меня, что я не сразу заметила, какой беспорядок в комнате. А заметив, ужаснулась. И как это тётя Наша допустила?

Нет, рояль не увозили: он был раскрыт, как при настройке. В нём что-то искали. Да и вся комната была перерыта. Стол завален книгами, посуда из буфета вынута, Ушинский снят со стены, диванное сиденье поднято.

Внутри красавца дивана лежали старые газеты и бумажные выкройки. Сколько раз я просила тётю Нашу подарить их нам с Тамарой, чтобы мы могли играть в портниху! Тамара хотя и не любила этой игры, но соглашалась быть заказчицей и приезжать на примерку. Так нет же! Тётя Наша не позволяла. «Там туча пыли, — возражала она. — Эти выкройки выбросить надо». Однако не выбрасывала. Несколько штук подарила нам, а остальные спрятала обратно в диван.

Теперь она охотно показывала их главному полицейскому.

— Пожалуйста, взгляните сюда. А вот этого вы ещё не видели. И здесь вы ещё не смотрели. Ещё эта пачка. Ещё тот свёрток.

Говоря это, тётя Наша так трясла в воздухе ветхой бумагой, что туча пыли заволокла всю комнату.

— Апчхи! — чихал главный. — Апчхи! Сударыня… апчхи… достаточно.

Но тётя Наша не унималась до тех пор, пока главный, сморкаясь и вытирая глаза, не приказал городовому закрыть диван.

Отдышавшись, главный указал на нашу дверь:

— Теперь пойдёмте туда.

— Там детская, — сказал папа, — Ребёнок болен. Я просил бы не тревожить его.

Тут я не утерпела и просунула голову в дверь:

— Ничего, ничего, можете войти. У нас тоже есть выкройки.

Никогда ещё папа так не сердился на меня.

— Сию минуту марш в постель! — крикнул он, ударив рукой по столу. — Что за девчонка! Почему ты вмешиваешься не в своё дело! Кто тебя спрашивает?

Роняя туфли, босиком я кинулась обратно в кровать, юркнула под одеяло, укрылась с головой, чтобы ничего больше не слышать, И от огорчения и боли в груди уснула.

Утром я услышала, как разговаривали мама с папой.

Оказывается, полицейские доискивались, не прячет ли папа у нас в квартире какие-нибудь брошюры, написанные против царя.

Но таких брошюр они не нашли.

Днём мне стало лучше. И, когда папа пришёл проведать меня, я уже не лежала, а сидела в кровати и пила горячее молоко с мёдом.

— Как ты себя чувствуешь, Веруша? — спросил папа, и было видно, что он уже не сердится на меня.

— Мне, папочка, лучше, — ответила я. — Я не хочу больше болеть. Я буду следить за своим здоровьем. Это очень важно, хотя есть вещи и поважнее. Иван Васильевич тоже так говорит.