Вера Новицкая - Безмятежные годы

- Пошел вон! - опять туряю я его. - Вот на свою суженую лучше посмотри, вся на левый бок съехала. Еще такую поискать тебе придется. Впрочем, не надо искать, я тебе достану. Милый Володечка, будь отцом родным, женись ты на нашей преподобной «Клепке»… Коли уж тебе на роду кривая написана, возьми нашу, тебе ведь все равно, a доброе дело сделаешь.

- Правда, правда! - одобряют Люба, Ира и Шура.

- Владимир Николаевич, пожалуйста! - несется со всех сторон.

Следующий гадальный номер - пускаем на воду лодочки с зажженными свечками. Володька незаметно все норовит толкнуть мою с расчетом, чтоб она подожгла бумажку с Николаем. От его чрезмерных усилий скорлупка, подойдя уже совсем близко к записочке, благодаря данному ей резкому толчку, накреняется, зачерпывает воды и бултых ко дну. Зато его лодочка сожгла всю Клеопатру.

- Ура!.. «Клепку» испепелило пламя Владимира Николаевича! - смеются кругом.

Накинув шубки и платочки на голову, мы шумной, беспорядочной компанией стремглав несемся вниз по лестнице на улицу - спрашивать имена. Холодно, морозно, светло.

Самая настоящая рождественская ночь. Прохожих мало.

- Вот извозчик, я y него спрошу имя, - говорю я.

- Извозчик, как тебя зовут? - обращаюсь я к молодому толстому парню, сидящему на козлах.

- Кучкин, Митюха, из пскопских, - флегматично заявляет он.

Вся моя свита разражается неудержимым смехом, едва успели мы отойти от извозчика на приличное расстояние.

- Поздравляю, мадам Кучкина! Просто, звучно и аристократично: madame la baronne Koutchkine. Прелестно! - рад стараться Володя.

Коля Ливинский допрашивает о своей будущей нареченной какую-то горничную и получает в ответ: «Аксинья»! Люба обеспечена Никифором. Женя подходит к двум не то приказчикам, не то мастеровым и осведомляется y них: «Как вас зовут?»

- Зимой Кузьмой, a летом Филаретом, - хохочет, довольный собственной остротой, один из них.

Женя сконфужена, нам смешно, но мы сдерживаемся, боясь нарваться на какую-нибудь дерзость. Умудренная только что виденным, Ира заявляет:

- Я пойду спрашивать y того вот, что там, прижавшись около стенки, возле почтового ящика стоит, y него такой жалкий и скромный вид, он уж верно острить не будет. Только и вы, пожалуйста, идите, чтоб на всякий случай быть поблизости.

Наша шумная орава движется в нескольких шагах за ней, опрашивая по пути встречных. Вот раздается нежный голосок Пыльневой; в ответ на него доносится до нас гораздо менее приятный и мелодичный голос:

- Имя как?.. A тебе што за дело? Зовут, как зовут. Видишь, на ногах стою. Говори, стою? Ну, и не грошь! Брякнусь в канаву, тогда городовой, как подбирать станет - в кутузку, значится, вести - ему и как звать скажу. А теперича, видишь, - стою, не качнусь. - Растопырив руки и с трудом отделяясь от спасительного ящика-опоры, шатаясь во все стороны, пьяница беспомощно хватается за воздух. - A она: «как звать»? - Так я те и скажу!.. - хорохорится он. - Шалишь, были дураки да все вышли…

Но Ира не слушает дальше его надтреснутого хриплого бормотанья и стремглав мчится к нам. Действительно, выбрала скромного и жалкого!

Хохоча, как сумасшедшие, вернулись мы домой и поделились со старшими своими впечатлениями.

- Дорогая тетя, я рад успокоить ваше заботливое материнское сердце: участь Муси блестяще обеспечена. Мадам Митюха Кучкин, из пскопских, - жестом руки рекомендует он меня.

- Смотри, Мурка, - опять принялся он за меня: - этот Митюха, тут дело не спроста. Помнишь, y тебя давно еще был такой рыцарь печального образа «табачник», «пеклеванный», Митя прозывался ?(См. «Хорошо жить на свете.» того же автора) Смотри, стариной не тряхни, потому больше y нас Дмитриев в заводе нет; я, по крайней мере, ни одного не знаю.

- Я знаю одного, - с невиннейшим видом заявляет Люба.

- Кого? Кого? - живо спрашиваю я.

- Светлова, Дмитрия Николаевича.

- Фу, какая гадость! Ну, уж спасибо за твою замороженную сосульку. В таком случае я сто раз предпочитаю «пеклеванного Митю», - протестую я.

Господи, какое однако счастье, что, на самом деле, мне еще никаких «Митей» выбирать не надо и что я всего «без двадцати минут» барышня. Мне так, так хорошо дома, ведь я, в сущности, очень счастливая и ничего-ничего другого не хочу, ни теперь, ни потом.

Студенты. - Каток. - «Исповедник».

Я двадцать раз, кажется, брала в руки свой дневник и столько же раз, не прибавив ни строчки, клала его обратно. Невозможно писать: слишком y нас весело, и потом явно я этого все-таки не делаю, от всезрящих же глазок моего двоюродного братца не очень-то что-нибудь укроешь.

Остается только поздний вечер, но в это время всегда так неодолимо спать хочется, что ныряешь скорей в свою теплую, уютную кроватку и чувствуешь, как будто баюкают тебя мягкие волны, медленно, плавно, ласково; все плывет, плывет, уходит дальше, глубже и, не успеешь оглянуться, как уже очутился в сладких объятиях Морфея. Как ни весело и ни хорошо все на свете, a все же радушные объятия дедушки Морфея чудная вещь.

На днях как-то сидим мы за обедом, вдруг раздается звонок, и Глаша докладывает, что два студента спрашивают меня. Это еще что за наваждение? Даже не соображу, кто такие быть могут. Еще идя по коридору, замечаю высокого, широкоплечего, довольно нескладного студента в пальто, с воротником, поднятым по самый нос, в далеко не изящной, нахлобученной на уши фуражке.

Ну, запаковался! Хоть сейчас в Сибирь поезжай, a на дворе всего четыре градуса.

Рядом с ним студент в шинели с бобрами, в которую он лихо запахнулся, и y него - о, ужас! - тоже шапка на голове. Это еще что за типчики?

Вхожу. Изысканно, галантно, даже слишком, расшаркиваются.

- Mademoiselle, позвольте представиться: я - Тишалов, брат вашей подруги, - начинает студент в шинели и, не дождавшись, чтобы я протянула руку, сует свою лапу, к тому же еще обутую в широченную серую перчатку.

Ну, джентльмен!

Я неохотно подаю свою; тогда ко мне тянется лапа его спутника тоже в перчатке, но только рыжей.

- Вот видите ли, мадемуазель, я командирован своей сестрицей, которая обращается к вам с большой просьбой… мы присоединяемся, - оба студента, как по команде, опять приторно-галантно раскланиваются.

- A что такое? - спрашиваю я.

- Сестра очень просит вас прийти в четверг вечерком к нам. Мы тоже очень просим, - опять оба шаркают.

«Что за идиоты!» - думаю я. - Право, не знаю, - говорю им. «Ни за что, - в то же время мысленно твердо решаю я. - И просить даже y мамочки не стану, вот еще! Только не хватало с такими чучелами там весь вечер сидеть. Никогда не думала, что y Шурки брат такой дурень».

- Мадемуазель, мы умоляем! - опять, как заводные, шаркают оба. - Пожалуйста!..

- Если вы меня любите… - шепчет шинель, делая шаг ко мне.

Вот нахал! Я пячусь от него, a он наступает.