Николай Дубов - Беглец

В переулке у входа на базар стояла водопроводная колонка. Юрка напился, вдоль трамвайной линии вышел на бульвар, поискал, где бы сесть. Узенькие газоны, огороженные узорными керамическими плитками, были сплошь утыканы цветами, скамейки заняты парами. Они сидели вплотную по три-четыре на скамейке и шептались. Только на одной скамейке сидели двое. Развалившись, расставив ноги в узких черных брюках, откинулся на спинку парень с давно не стриженными волосами. На плече у него, уцепившись обеими руками за шею, висела молоденькая девчонка с подведенными глазами. Оба молчали. В черно-белом ящике на груди у парня громко крякало, хрюкало и выло. Ноги у Юрки подгибались, он сел на самый краешек скамейки.

— Мотай отсюда, — сказал парень.

Он не повернул головы, и Юрка не понял, что сказано это ему.

— Ты что, глухой? — повернулся парень. — А ну, пошел… — и выругался.

Юрка встал. Девчонка потерлась щекой, умащиваясь поудобнее, и опять оцепенела. В ящике хрюкало и выло.

На одной из скамеек пели. Там сидели две девушки и трое парней. Один из них бренчал на гитаре, как на балалайке, и унылым голосом полупел-полуговорил:

— «Ты ваяешь, а что ваяешь — не понимаешь».

— «Я ваяю, — подхватил другой парень, — и понимаю: ягодицы я ваяю»…

Девушки засмеялись.

— Бросьте, — сказал третий парень в очках. — Пародии на дураков и негодяев — пустое дело. Они убеждены, что это не про них.

— Хорошо, — сказал парень с гитарой, — оставим пародии и пойдем спать.

Он поднялся, за ним встали остальные. Юрка бросился к скамейке — боялся, что ее снова займут. На скамью больше никто не садился, другие скамейки пустели одна за другой, и скоро Юрка остался на бульваре один. Прямо перед ним сияли витрины магазина «Воды — мороженое», где они пировали с Виталием Сергеевичем, за ним проступал в темноте мрачный куб мечети, увенчанный куполом. Юрка оглянулся еще раз и вытянулся на скамье.

Утром дворник принес резиновую кишку, чтобы поливать цветы, и согнал Юрку. Возле булочных стояли фургоны с надписью «Хлеб», из фургонов в магазины носили полные лотки. Юрка старался на них не смотреть. Он снова пошел вдоль трамвайной линии, подальше от базара, от дома бабушки, чтобы не столкнуться с мамкой. На скрещении двух улиц трамвай отвернул влево, булыжная мостовая кончилась, начался гладкий асфальт. Бурые от пыли кусты и деревья чахли по обе стороны жирно поблескивающего асфальта. Справа тянулась бесконечная высокая ограда из ракушечника. Где-то недалеко за ней шумело море. У бензозаправочной станции Юрка постоял, посмотрел, как автомобили гуськом подползали к красным колонкам, долго сосали толстую, обвитую проволокой кишку, сразу повеселев, вышмыгивали с площадки станции и тут же терялись в непрерывной веренице машин, которые, фырча и пришепетывая, неслись по асфальту.

Ограда нефтебазы под прямым углом ушла к морю. Дымчатой полосой оно показалось в проходе между стеной и деревянной сараюшкой. В сараюшке гудел примус. В домике рядом трепались на сквозняке занавески в открытых окнах. За этим домиком виднелись другие, такие же маленькие, приземистые. Конца им не было видно. Ноги у Юрки гудели от усталости, он сел в колючий пыльный бурьян возле ракушечной стены. Прямо по немощеному тротуару в открытый двор въехал серый «Москвич», остановился возле домика. В окне показалась женская коротко остриженная голова, и почти сейчас же на крыльцо вышла улыбающаяся молодая женщина. Хозяин «Москвича» запер дверцы, подергал их и увидел Юрку.

— Эй, пацан, ты тут живешь?

— Нет, — сказал Юрка.

— Ну, все равно. Заработать хочешь? — Юрка готовно вскочил. — Посмотри за машиной, чтобы никто ничего…

Хозяин «Москвича» и стриженая женщина ушли в дом. Из открытых окон долетали их голоса. Голоса звучали все громче, все раздраженнее — там ссорились. Юрка подошел к «Москвичу». Черно-белый номерной знак начинался, как и на «Волге» Виталия Сергеевича, с букв «МО» — московская… Подошли двое мальчишек, маленьких, как Митька, и уставились на машину. Юрка их прогнал. Больше прогонять было некого, в комнате громко бубнили сердитые голоса. Юрка опять сел в куцей тени, падающей от стены. Хозяин «Москвича» и стриженая женщина вышли на крыльцо.

— Когда ты приедешь опять? — спросила она.

— Не знаю.

— Тогда я уеду!

— Как хочешь.

Дверца машины хлопнула, «Москвич» попятился и развернулся. Юрка вскочил, замахал рукой, но хозяин «Москвича» его не заметил и уехал. Женщина ушла в дом, Юрка пошел дальше.

С левой стороны шоссе появилась арка ворот с надписью «Пансионат». Юрка не понял и подошел посмотреть. За придорожными кустами в два ряда друг против друга стояли разномастные автомобили. Между ними виднелись то палатки, то навесы из парусины, каких-то тряпок и одеял. В машинах или прямо на вытоптанной, пыльной земле лежали развороченные постели. На них валялись или сидели, поджав ноги, полуодетые взрослые и ребятишки. Гудели примусы, коптили керогазы. На растянутых веревочках, кусках проводов сохли рубашки, трусы, полотенца. Вся эта человеческая толчея смеялась, разговаривала, кричала, а, заглушая ее, из круглой кубышки на столбе грохотал металлический голос: «Там, где речка, речка Бирюса, ломая лед, поет-звенит на голоса…» От кустов несло бензином и кухонным чадом.

Юрка перешел снова на правую сторону шоссе. Маленькие домишки пригорода кончились. Под навесом на высоких металлических трубах стояли лежаки, на них, между ними кишели полуголые тела. Дальше вдоль шоссе кустов уже не было, жирная полоса его становилась аспидной, светлела, начинала зеркально блестеть, струиться и исчезала. Между шоссе и морем прямо на песке под нещадно палящим солнцем бесконечной цепочкой вытянулись автомобили, белели, желтели тенты, сновали люди. Юрка повернул обратно.

Под одним из навесов не было лежаков. На высоком каменном помосте, залитом асфальтом, стояли металлические столы и стулья. Это была столовая, и Юрка подошел ближе.

Люди непрерывно подходили, поднимались по нескольким ступенькам. Одни сразу садились за столы, ели принесенное с собой в сумках, бумажных свертках, другие становились в длинную очередь у раздаточного окошка, ставили на алюминиевые подносы тарелки, которые им совали из окошка, несли их к столам и ели. На столах оставались тарелки с недоеденной кашей и макаронами, куски хлеба. Юрка смотрел на них, глотал голодную слюну, но пойти и взять не решался.

Подходили уборщицы, сгребали грязную посуду, хлеб и уносили.

Народу постепенно стало меньше, уборщицы не так торопились уносить, все больше столов было заставлено объедками, и Юрка решился — поднялся по ступенькам, опасливо сел за крайний стол. На него никто не закричал.