Валентина Чаплина - Голубая ниточка на карте

— Ты что, младшеклассник, язык показывать? Учудил.

— Он маленький такой, кругленький, лысый. И лицо злое-злое. Я из-за лица и показал. Чего он злится? Теперь как увидит меня, так пальцем грозит.

— Так тебе и надо, дураку.

— Вон он в бордовом тренировочном костюме. Видишь? У всех синие, а у него бордовый, чтоб отличиться. Пошли на корму.

На корме было меньше народу и слышался шум падающей воды. Чем ниже опускался теплоход, тем этот шум становился громче. Шур понял, в чём дело. «Волжанин» стоял недалеко от ворот, которые закрывали шлюз. А ворота старые. В них, особенно сбоку, щели. Просачивается вода. Ведь там, за воротами, вода высоко. Они сдерживают водную махину. А мы всё опускаемся и опускаемся. Теплоход всё ниже и ниже. И расстояние, с которого падает вода, всё больше, значит, и звук падения громче. Всё очень просто.

Внутри шлюза летали чайки. А у Шура перед глазами спина Лилии, облитая золотыми волосами, и наглая Оськина улыбка, с которой он что-то напевал под гитару, когда Шур и Ромка проходили на корму мимо них.

— Как там Фанера? — спросил Шур, только чтоб не молчать.

— Ненормальная. Мать её ругает, пилит, обзывает, даже нам с Кимом тошно. Ну, Фанера раньше фырчала, злилась, тявкала, ревела. Понятно. А теперь — улыбается.

— Как… улыбается?

— Вот так, — Ромка растянул рот до ушей. — Улыбается и молчит. А у нас там матрос один… рыжий…

— Как ты?

— Ты что! Рыжее в сто раз. Прямо красный. Весь в веснушках: и лоб, и щёки, и нос. Живого места нет. Даже на ухе веснушки. Честно. А мои — ерунда, сосчитать можно.

— Ну и чо?

— А Фанера всё около него крутится и что-нибудь спрашивает. Он швабрит палубу, а она: когда в Куйбышеве будем? Сколько часов стоянка? На каком причале? Только по радио всё объяснили, а она тут же спрашивает и улыбается. Точно, ненормальная.

— Это ты ненормальный, а не Фанера. Она ж — влюбилась.

— Кто? В кого?

— Фанера! В Веснушку!

— Да ты что! Да ты с ума со… Точно! И как ты догадался?

— Сам удивляюсь.

— Ну, Фанера, отчебучила.

Ромка так захохотал, что на него стали оглядываться туристы. А Шур мечтательно улыбался.

— Теперь ей в этом самом Веснушке — всё-всё на свете. Остальное отлетело. И что мать говорит, её не колышет. Ей от всего теперь хорошо. И оттого, что её ругают, тоже хорошо.

— Откуда знаешь?

— Читал.

— Эх, влюбиться бы! — размечтался Ромка. — Ким бы ругал меня, а я б — улыбался! Во жись!

Улыбка с лица Ромки исчезла, брови сдвинулись:

— Ты что опять делаешь? Ах ты, пузан-хулиган! Я тебя предупреждал!

Мальчишка, тот самый, что в «Пустых Морквашах» кидал в воду кошку, шёл по верхней палубе, держа в кулаке кусочек мела. (Где он его взял, неизвестно). Шёл и черкал мелом всё, что попадалось на пути. Стену, двери, пол, стулья, столы… Черкал с удовольствием, будто делал что-то хорошее и нужное.

Ромка в три прыжка подскочил к нему, выхватил из ручонки мел и исчеркал на нём, на мальчишке, трусы, майку, даже по курносому носу провёл меловую линию. Мальчишка страшно удивился, увидев здесь Ромку: это же была не их палуба, а чужая, верхняя. Он сначала молча хлопал глазами от удивления, а потом, сообразив, наконец, что его измазали, ка-ак реванёт. Но туристы, бывшие поблизости, никак не прореагировали на этот рёв, и он быстренько его прекратил. Но стал гнусаво канючить:

— Ты измазал… зачем измазал… маме скажу, она тебе…

А Ромка распалялся:

— Я тебя, ябеда, предупреждал: будешь другим гадости делать, сам такое получишь. Зачем стул измазал? Человек сядет и — здрасьте?! Красиво, да? — Ромка показал на мальчишечьи трусы, теперь измазанные мелом. — Иди сейчас же к маме! Ищет, небось.

Мальчишка сопел, надувая живот. И никуда не шёл.

— Будешь другим гадости делать?

— Буду.

— Ах, будешь?

— Буду, буду, буду! — бубнил мальчишка, притопывая по палубе.

Чем бы кончилась эта сцена, неизвестно, но перед Ромкой неожиданно вырос Ким со строгим лицом.

— Вот ты где?

В ту же секунду Ромку, как ветром, сдуло с палубы. За ним ушёл и Ким.

Мальчишка, набычившись, тёр ладошками измазанную на животе майку. Потом бросил тереть майку и у обитого дерматином стула начал отдирать обивку, которая до него уже была кем-то надорвана. Обивка была крепкая и отдиралась плохо. Он злился.

«Или упрямый или врать ещё не научился», — подумал Шур, когда услышал его «буду, буду, буду!» А может, ему просто скучно?

Шур подошёл к нему, нагнулся и тихонько прошептал в самое ухо:

— Ныр-мыр, купа-рупа, блям.

— А? А? Чего? — мальчишка бросил обивку.

А Шур продолжал:

— Зим-шим, кедра-медра, сантамак.

— Как?

Глаза у мальчишки стали похожими на две круглые коричневые пуговки.

— Трим-мрим, лана-бана, мекчивар.

Пуговки весело заморгали, заморгали, заморгали.

— Кипа-рипа, суна-уна, линтарак.

Ниже пуговок, ниже носа прямо до ушей стал растягиваться рот.

Мальчишка забыл про стул.

— Ещё, ещё!

— Эпа-сепа, упа-купа, рип.

— А это… что?

— А это значит, что скоро обед и надо идти к маме, а то она, наверно, тебя потеряла.

Мальчишка, не колеблясь ни секунды, повернулся и покорно побежал к маме. Даже не оглядываясь.

Шур улыбнулся, глядя в спину мальчишке. Но всё это — и мальчишка, и Ромка, и Ким, и Фанера, и Веснушка — всё казалось каким-то не главным. Они могли быть, и их могло не быть. А существовало ещё — основное. Самое-пресамое. Без чего невозможно дышать. Да и зачем?

Шур медленно пошёл туда, к этому главному. Основному… А там…

Голос у Марии Степановны был низкий с хрипотцой. Интонации властные. А у Оськи, наоборот, высокий. И эти два голоса спорили между собой горячо и убеждённо. Лилия и другие туристы молча слушали.

Оська, говоря, потрясал гитарой. На грифе около колков, на которые накручиваются струны, длинные неспрятанные концы их мотались в разные стороны, сверкая на солнце.

Мария Степановна, показывая тонким, костлявым пальцем на эти струны, сердито спрашивала:

— Это что такое? Вы скажете — мода? А я скажу, что модой у нас никогда не была неряшливость. Но это ладно, мелочи жизни. И то, что вы теперь играете на гитаре, как на балалайке, я тоже могу при желании не заметить. Но ваш знаменитый рок — это посерьёзней. К чему он ведёт молодёжь?

— К общению! К дружбе! — тут же быстро вскрикнул Оська, — к радости искусства!

— Искусства? — подчёркнуто иронически переспросила Мария Степановна.

— Да, искусства, — не дал ей продолжать Оська. — Молодёжь тянется к искусству. Сколько сейчас создаётся рок-групп! Рок-ансамблей!

— А отчего они создаются? — втиснулась Мария Степановна между Оськиных выкриков, — только от бесталанности!

— Отчего? — удивлённо заморгал белесыми ресницами Оська.