Валентина Чаплина - Голубая ниточка на карте

«Как же так? — подумал Шур, — дед что-то путает. По его же рассказам бабушка училась в другой школе».

А Никита Никитич тихо продолжал:

— Это была первая любовь… Самая острая… самая горькая…

— Без взаимности?

— Абсолютно. Но друзьями — были.

Шура будто кипятком окатили с головы до ног. Значит… значит, бабушка не первая любовь? Это никак, ну никак не укладывалось в его голове и сердце. Всю жизнь он считал деда однолюбом.

— А потом? — интересовался Ким.

— А потом я счастливо жил со своей умной и доброй женой.

— А та?

— У той своя жизнь, свои… внуки. Она в нашем городе. Иногда видимся. Когда трудно, помогаем друг другу. Не думаю, что с ней я был бы счастливее.

— А тогда… в школе… было очень тяжко?

— Очень… Но тебе тяжелее? Да?

— Откуда знаете?

— По себе.

И оба замолчали. Шуру казалось, что дед улыбается в темноте.

— Она сидит за нашим столом?

— Угу.

— Не понял её пока. Но тебя ох как понимаю… Знаешь… сейчас у части молодёжи какие-то куцые чувства. Без слёз, без той заливистой радости, от которой, кажется, прыгнешь — и на облаке окажешься. Любит — ладно, хорошо. Нет — обойдёмся, найдём другой предмет. Обидно. Ни вздохов, ни смертельной боли. Иногда только со злобой.

— Значит, без любви! — отрезал Ким.

— Верно. Орёт уязвлённое самолюбие. И всё.

— Я же вижу, на кого она смотрит, за кем ходит. А злиться на неё за это не могу. А он — кот с усами.

— Несовременный ты в этих вопросах, — усмехнулся Никита Никитич, — как, кажется, и мой внучек. Я рад этому. Раз умеешь чувствовать боль, значит, и радость будет до неба. Ведь чувство, его глубина, красота, сила, зависят не от того, к кому направлено, а от того, кто его переживает. Поэтому порой ничтожество любят сильней, чем достойного.

И за окном опять слышно, как плещется Волга.

— Спасибо, Никнитич.

— За что?

— За то, что с вами и молча в темноте поговорить можно. Всё-то вы понимаете.

Шур сидит и думает: идёт теплоход по реке и везёт на себе столько любви… И счастливой и горькой. Всякой. На палубах, в каютах, в салонах, в коридорах — живёт любовь. Сколько её! Не объять ни умом ни сердцем.

Почему дед говорит, что у молодёжи куцые чувства? У кого-то, может, и куцые, а у кого-то… Только она не всегда видна. Люди носят её в себе. Невидимо. Неслышимо. И только порой она вырывается на волю. Смехом, улыбками. Или слёзами… Нет-нет, как же невидима? Она же в поступках людей. Только многие не понимают, что это именно Она. Эх… Не умеют понять.

Опять зелёная стоянка. Шур сидит на дебаркадере. Дед снова ушёл в лес за грибами. Елена Ивановна в каюте довязывает Лилии кофту «Летучую мышь». На теплоходе будет чествование ветеранов войны перед Волгоградом. А потом концерт. И на этом концерте Лилия должна играть на пианино. Шур не замечает, что улыбается. Это он думает: какие всё-таки глупые девчонки. И эта глупость в Лилии ему ужасно нравится. Он видит, что ей не очень важно, как она будет играть и что будет играть. Но очень-очень-очень, до последней невозможности важно, в чём она будет играть.

Ромка ей утром рубанул:

— Ненормальная! Кто будет глядеть, что на тебе надето, летучая крыса или ползучая мышь?! Лишь бы хорошо играла!

А Шур уже представляет Лилию, как она сидит на стуле перед раскрытым роялем, то бишь пианино, в новой кофте, похожей на нежную бледно-розовую пену. Он видел в руках у Елены Ивановны этот пушистый ажур, который, как сама сказка, медленно выплывал из-под мелькающих спиц. Она сидит, и золотые волосы волнами стекают на кружевные кофточкины плечи. Вот Лилия поднимает руки, и все видят, что это не руки, а крылья, огромные и розовые. Хорошо, что концерт будет под крышей, а не на палубе. А то Лилия может подпрыгнуть со своего стула и… взлететь над Волгой.

Вот она плывёт-плывёт над голубой водой, размахивая розовыми крыльями.

Бемц! Острый серый камешек стукнул по коленке. Шур очнулся от своих видений. Ромка, пробегая мимо, швырнул камешком в Шура. И сбежал на берег. За кем это? Опять за тем пузаном, что ли?

Шур огляделся. Ким — грустный-грустный — смотрел на воду, на то, как серебряные волны с белой кружевной оторочкой по краям бежали одна за другой, будто играли в догонялки, но никак не могли настичь одна другую. Но Шур понял, что никакой воды перед собой Ким не видит. Ему не до этого.

В трёх шагах от Кима Лия разговаривает с третьим помощником капитана. У этого помощника усики, как две чёрные верёвочки, тоненькие и ровные. Лия откидывает за спину прямые волосы, улыбается, глядя на эти усики, и говорит:

— Я люблю смелых людей, которые, не думая о себе, готовы броситься на спасение другого.

— А на иных, значит, и внимания не обращаете? — спрашивает третий помощник, и чёрные верёвочки шевелятся.

— Не обращаю, — и ещё больше улыбается, прямо рот до ушей.

А Ким грустный-грустный.

Решение к Шуру пришло мгновенно. Он знал, если начнёт размышлять и обдумывать, то обязательно найдёт сто причин признать его глупым мальчишеством. И не исполнить. Поэтому, не раздумывая ни секунды, он рванулся с места и побежал на берег. Быстрей, быстрей, быстрей, а то передумает. Это было непохоже на Шура, но он бежал и бежал. Вот уже земля под ногами. Недалеко другой дебаркадер. Без теплохода. Пустой. Народу не видно на нем. Добежал до сходен. Теперь по ним, ещё быстрей. Последний раз глянул на прямую фигуру Кима, смотрящего в воду, представил его грустное лицо и…

Шур точно не помнит, но, наверно, он закричал перед тем, как бухнуться в воду. Знал, что надо прыгнуть подальше, подальше от дебаркадера. Эта мысль мелькнула, когда он уже летел в воздухе.

Оказалось очень глубоко. Погрузился сразу с головой, пошёл вниз и дна ногами не нащупал. Барахтался, вынырнул, опять, наверно, что-то закричал, вода залила рот. Наглотался. И снова с головой ушёл в глубину, чувствуя со страхом, как его тянет под дебаркадер. Вынырнул опять, отчаянно молотя руками и ногами, и услышал женский взвизг: «Тонет! Тонет!» Ему стало так страшно. Сила, с которой он не мог справиться, властно и неотвратимо тащила его под дебаркадер. Он сопротивлялся, но она была мощнее.

Сколько он так бултыхался, минуту или десять или полчаса, он не знал. Только помнит, как, наконец-то, сильная мужская рука схватила его, и они вдвоём поплыли к берегу.

Если бы Шур знал, что ему будет так страшно, наверно, не прыгнул бы.

Шуру было стыдно. «Дурак! Идиот! Ненормальный! — ругал он себя, уже стоя на берегу с дрожащими руками и ногами. — Первоклаша несчастный! Лучшего ничего не мог придумать! Дебил!»

Толпа вокруг собралась сразу. А Кима рядом не было. Ведь Шур был уверен, что вытащит его из воды Ким. Обязательно Ким. И та прямоволосая Лия отвернётся от третьего помощника и, наконец, обратит внимание на Ромкиного брата. Вот зачем он прыгал в воду. Но Кима кто-то опередил. Рядом стоял мокрый, высокий, незнакомый мужчина. Седые волосы смешно прилипли ко лбу. И вдруг из-под бровей на Шура глянули два светло-голубых ледяных шарика. Ой, капитан!