Кира Михайловская - Неутомимый Морошкин

Морошкин рванулся и выскочил в раздевалку. Из раздевалки, как был, в тапочках и фланелевой кофточке, он вырвался на улицу и побежал. Ветер дул ему в спину и подгонял: быстрее, быстрее. Ноги Морошкина не касались земли, им не нужно было сгибаться в коленках, потому что не ноги, а ветер нёс Морошкина вперёд. И он совсем не запыхался, когда добежал до своего дома и взлетел по лестнице на последний этаж. Он забыл, что в квартирах, как правило, есть звонки и, чтобы попасть в квартиру, надо нажать кнопку. Морошкин барабанил в дверь кулаками. Он топал, стучал, колотился, но из-за двери не доносилось ни звука. Морошкин прислушался. Безмолвная тишина царила в квартире. Морошкин опустился на пол и заплакал. Ведь он не знал, жив ли ещё запелёнатый, начинённый варениками и облитый одеколоном пёс.

Вдруг глухое урчание лифта раздалось на лестнице. Распахнулись двери, и на площадку вышли испуганные Валентина Ивановна, Настя, Яшка, Боря и другие ребята.

— Открой, Настя, дверь, — сказала Валентина Ивановна.

Настя достала ключ, сунула его в замочную скважину и повернула. Дверь открылась. На пороге, целый и невредимый, сидел пёс Морошкина. Кажется, он улыбался счастливой улыбкой, глядя на своего хозяина.

— Можно, мы возьмём его с собой? — спросила Настя.

— Можно, но только не сегодня, — сказала Валентина Ивановна.

Она натянула на Морошкина пальто, обула ботинки и сказала:

— Идёмте, ребята.

И все ребята начали спускаться с лестницы. Последним спускался с лестницы пёс.

— Если бы у этой собаки была хоть какая-нибудь медаль… — сказал Боря, когда ребята вышли на улицу.

— Ха! — воскликнул Яшка. — Медали получают, у которых родословная, отец и мать, бабушки и дедушки и полно всяких родственников. А у этой — никого.

— Если бы у неё была медаль, — сказал Боря, — то мама разрешила бы её оставить.

— Да, если бы у неё была медаль, — закричал Яшка, — она бы к тебе и не попала! Она бы у меня жила.

А Морошкин подумал: «Если бы у неё была медаль, то мама и папа, наверное, согласились бы». И он спросил у Валентины Ивановны:

— А где достают эти самые… собачьи медали?

— На выставке, вот, например, в нашем парке, — сказала Валентина Ивановна. — Ты не простудился? Тебе не холодно?

— Нет, — сказал Морошкин.

— Знаешь, — сказала Морошкину Настя, — ты собаку совсем забрал?

— Совсем, — сказал Морошкин.

— А ты не мог бы её у меня оставить? Хотя бы на денёк один? Хотя бы на завтра только, на выходной день?

— А ты её мыть будешь?

— Нет, — сказала Настя.

— А одеколоном прыскать?

— И одеколоном не буду.

— А варениками кормить?

— И варениками не буду кормить, — сказала Настя. — Оставишь?

— А причёсывать ты её будешь? И банты завязывать?

Настя молчала.

— Отвечай, будешь или нет?

— А причёсывать тоже нельзя? — спросила Настя.

— Тогда не оставлю, — сказал Морошкин.

— Нет, нет, — заторопилась Настя. — Причёсывать не буду. И банты завязывать тоже.

— Ладно, — сказал Морошкин. — Но только на один день.

В выходной день утром Морошкин торопился позавтракать. Он боялся, что Настя позавтракает раньше и уйдёт гулять с собакой. Поэтому он поскорее запихнул в себя сосиски, залил кофе и встал из-за стола.

— Что это с тобой сегодня? — сказала мама.

Морошкин испугался, что мама догадается о причине его поспешности, и тут же сел на место.

— Ни, — сказал Морошкин и поперхнулся… — Ни…

— Отец, взгляни, что с ребёнком, — сказала мама, — у него нет температуры?

— Не… — попытался сказать Морошкин, но последняя буква застряла у него во рту вместе с сосиской.

— Отец! — крикнула мама. — У меня руки в тесте. Посмотри, что с ребёнком.

Папа вышел из ванной. У него была мокрая голова, и, растирая её полотенцем, он ронял на пол блестящие круглые капли.

— Сейчас, — сказал папа весело и приложил прохладную, ещё влажную руку ко лбу Морошкина.

От прикосновения папиной руки Морошкину стало легко, и он подумал, что сейчас папа скажет: «Ребёнок здоров. Разрешаю ему держать собаку».

Колючие мурашки побежали по спине в предвкушении этих прекрасных слов.

— Ребёнок здоров, — сказал папа. — Где же мои сосиски?

— А что это он сегодня так быстро поел? — спросила мама. — Вот бы всякий раз так ел!

— Я бы ел… — начал Морошкин, но замолчал.

Он не решался напомнить о собаке. Ведь мама и папа считали её уже несуществующей.

— Быел! — засмеялся папа. — А ты не бы ешь, а просто ешь.

Папа потрепал Морошкина по голове.

— А то: быел, быспал, бывёл себя — какая жизнь, а?! Ты гулять собрался?

— Да, — вздохнул Морошкин.

— Ну, беги!

Морошкин побрёл в переднюю, надел пальто, шарф и вышел на лестницу. «А может, надо было сказать про собаку?» — подумал он, но вспомнил про овсянку, мясо, кости, витамины, молоко и морковку. И он промолчал.

Насти на улице не было. Морошкин послонялся немного, посмотрел, как сажают деревцá вокруг дома, задержался возле одного дéревца. Здесь как раз уже была вырыта ямка, и женщина в красном платке, повязанном лихо, наискось, как у пиратов, держала деревце на весу, перехватив его посередине чёрной кожаной варежкой.

— Что, парень, смотришь? — сказала она Морошкину громко и весело. — Подмогни!

Морошкин растерянно посмотрел на женщину, не зная, как ей помочь.

— Видишь, мы работаем? — сказала женщина. — А ты песню пой, чтоб нам веселее было.

Все, кто сажал деревья вокруг, засмеялись, а тоненькая голубоглазая девушка спросила:

— Ты умеешь петь, мальчик?

— Умею, — сказал Морошкин.

— Пой, чего молчишь! — приказала женщина в красном платке и сунула деревце мохнатым концом в ямку.

Девушка взяла лопату и стала быстро кидать в ямку землю, забрасывая корни.

А Морошкин запел песенку крокодила Гены. Сначала он пел и не слышал себя, а потом его голос зазвучал ясно и чисто, как будто ветер приносил его откуда-то издалека, из тех заросших лесами мест, которые открывались сразу за домами. И Морошкину нравился этот голос и то, как ладно он поёт и как слово приходится к слову в этой песне. Уже все деревья были посажены в ямки, закиданы землёй и стояли ровно и прямо, а Морошкин всё пел. Наконец, песня кончилась и Морошкин спросил: