Иван Логвиненко - Багряные зори

Рассвело.

Выскочили лошади за поворот и чуть было не врезались в завал.

— Стой! — раздался голос, прозвучавший как взрыв. Дородный кинул батог, схватил автомат и бросился в лес.

— Стой, стрелять буду! — снова прокатилось эхо. Притаился за деревом, прижал автомат и, не целясь, застрочил.

Потом осторожно отполз к сосне и послал вторую очередь.

Завязалась перестрелка. Теперь уже с обеих сторон неслись автоматные очереди. Подымали пули сухой колючий снег, ударялись о вековые сосны, словно майские жуки о стены.

А когда взошло солнце, стрельба прекратилась.

К сосне подошли трое. Дородный лежал неподвижно. Склонившись над трупом, один из них поднял автомат. Второй снял свою шапку с красной лентой.

— Эх, мать родная, такую шапку испортил! Три дырки.

— Шапку жалеешь? О голове своей лучше побеспокойся!

— Что голова! Голова цела. Если бы голову изрешетил… Вот и выходит, шапка мне сейчас больше всего нужна.

— Брось зубоскалить. Поищи документы. Но документов у убитого не нашли.

— Шапка ему теперь ни к чему, — сказал один и поднял меховую заячью шапку, лежавшую в стороне на снегу. Ощупал ее.

— Да здесь что-то есть! — обрадовался второй. — Вспорол ножом подкладку и вытащил какую-то бумажку. Пробежал глазами, побледнел, протянул старшему:

— Читай!

В удостоверении значилось: «…партизан Алекса Иванович Сивоконь отбывает в Каменец для связи с местным подпольем. Командир партизанского отряда. Начальник штаба». Подписи неразборчивые.

— Как же это так, неужели ошибка? — удивился партизан с продырявленной шапкой.

— «Ошибка, ошибка»… — бросил старший. — Живым надо было брать!

— Живым! — покачал головой третий. — Попробуй возьми… Нас троих мог уложить, а сам — убежать. А ну давай сюда шапку!

Взял шапку убитого, долго возился, пока не нашел еще один маленький кусочек бумажки. Тщательно осматривал, изучал, а потом старшему сказал:

— Ошибки не произошло, посмотри! — протянул бумажку.

Старший пробежал глазами и прочитал: «…коронок золотых — 37, перстней — 42, часов в железной оправе — 16, часов золотых — 3, денег советских — 89 325 рублей… Пулемет ручной — один, автоматов — 6, пистолетов — 12, патронов — 4 ящика. Одай, от креста 24 влево 7 прямо 12».

— Наверное, тот, кого ждали, но почему из Ракитного на Таращу через Ольшаницу? Кто же так ездит?

— Дороги, конечно, бывают разные. Особенно когда собьешься с прямой и пойдешь в объезд. А таких удостоверений партизанам у нас не дают. Фальшивое оно. Наверное, один из тех, кто врагу служил, а теперь убегает. Надеется еще вернуться! Поэтому и закопал в лесу на Одае те золотые коронки и оружие. Жаль, живым не взяли, много чего рассказал бы…

— Так кто же он?

— Сообщили, что начальник полиции Сокальский должен выехать. Может, он и есть? Правда, я его никогда в лицо не видел…

Хрустнула ветка в густых зарослях. Трое схватились за оружие, спрятались за дерево.

— Кто?

— Свои! — донеслось из-за кустов.

— Пароль?

— «Звезда»!

— Проходите!

На дорогу вышло двое: с автоматами через плечо, за поясом гранаты, на шапках красные ленточки.

— Это ты, Федя? — спросил старший.

Русоволосый крепыш вытер рукавом пот со лба, добродушно поздоровался и сказал:

— Услышали стрельбу — и быстрей сюда…

Партизан посмотрел на лошадей, сбившихся с дороги, на пустые сани и спросил:

— Убежал?

— Да нет… Лежит у дерева, не удалось живым взять. Не знаем кто. Видать, не простая штучка. Много беды мог бы натворить.

Русоволосый посмотрел на убитого и вскрикнул:

— Бог ты мой! Так это же мой «крестный»!

— Кто?

— Следователь Божко.

— Не ошибаешься?

— О! Он так «окрестил» меня в полиции — четырех зубов не досчитываю. Не один я его «крестный сын».

— Возвращайся в отряд. Пришли людей с лопатами…

«Седьмого января войска Первого Украинского фронта продолжали наступление и овладели… районными центрами Киевской области городами Ржищевом, Ракитным, а также с боями заняли больше семидесяти других населенных пунктов, среди них… Ольшаница…»

Из оперативного сообщения Совинформбюро от 7 января 1944 года.

Трижды прошел по улице дед Михаил, поглядывая на железнодорожную будку. Но, как нарочно, оттуда никто не выходил. Наконец на четвертый раз увидел дед Ирину, мать Володи.

— Не волнуйся, Володя у меня, — сказал старик вместо приветствия. — Убежал из-под ареста и теперь прячется. Обыск у тебя делали? Засады нет?

— Обыска не было, и засады нет.

— Видно, им сейчас не до нас. Драпают… Готовь, Ирина, ужин. Как стемнеет, вернется домой твой сын.

— Спасибо вам, дедушка Михаил.

— Не за что, доченька, не за что…

Как только Володя пришел домой и поужинал, сразу же уснул. Проснулся на рассвете.

Утро робко заглядывало в окна. Володя услышал какой-то непонятный шум, а потом бряцание оружия возле железнодорожной насыпи и на огородах. Припал к стеклу. За окном унылый рассвет. Ветер пригоршнями бросает снег в окна, шуршит сухими кукурузными листьями у забора.

У речки на пути от железнодорожного до деревянного моста движутся темно-зеленые фигуры. Нагибаясь, время от времени они разгребают снег и прячут в ямки какие-то подозрительные предметы.

«Немцы дороги минируют», — сразу догадался Володя, приметив, что немного вправо от колодца узенькая дорожка осталась незаминированной.

Выскочил на порог и увидел, как в хату тети Марты тенью прошмыгнула фигура. А потом услышал приглушенное:

— Шнель, шнель! Доннер веттер! [15] Быстрее, быстрее! Черт возьми! (нем.)

Присел гитлеровец под оградой, блеснуло пламя зажигалки, вспыхнул в руках факел, и красным языком огонь лизнул соломенную крышу.

Потом немец побежал дальше. Не пропускает ни одного двора. Одна за другой вспыхивают крытые соломой хаты. Море огня волнами разливается по Корчаковке, Слободе, Загребле, за прудом, и темно-красное зарево повисает над Комендантским районом. Там догорает.

С криком и плачем выбегают женщины и дети из хат, горит на них одежда. Босыми бегут они по снегу.

Володя долго не раздумывает. Некогда.

Бросился он к ближайшей хате в самое пламя. Из сундука охапкой хватал нищенские пожитки и относил в погреб. Подбежал к другой хате. Там уже хозяйничал дед Михаил.

Ни голода, ни усталости не ощущает Володя. Не чувствует и боли в обожженных руках…

К своей будке, покрытой черепицей и потому чудом уцелевшей от огня, мальчуган вернулся только в сумерках.

Не раздеваясь и не снимая сапог, устало повалился Володя на топчан.

Проснулся в полночь. Онемела рука — будто не своя, деревянная.

Осторожно поднялся.

Чутко спит мать после дня, до предела наполненного тревогами и страданиями. Посмотрел в окно — то и дело взлетает в небо ракета, и холодный белый свет выхватывает из ночного мрака очертания школы, силуэты деревьев, выстроившихся в ряд вдоль берега. Иногда густую темноту прорезает пулеметная очередь.