Ольга Русанова - Сестры

Ветер задувал все злее и злее. Наконец ребята миновали рощу, которая осталась в стороне, и очутились в открытом поле. Далеко-далеко впереди они увидели огонек. Это было окно Анны Игнатьевны Журавлевой.

Во время поездки в Минск Анна Игнатьевна простудилась и теперь работала у себя дома. На столе перед ней громоздились бумаги, письма, папки. Она взяла увесистую папку с надписью:

«Начато: 7 августа 1944 года.

Кончено:…….»

Похоже на то, что это затянувшееся дело скоро кончится!

Анна Игнатьевна откинулась на спинку кресла, закурила.

«Итак, что мы знаем о деле Максимовой? — думала она. — Мы знаем, что двадцать девятого ноября 1941 года в селе Залесье фашисты убили партизанку Максимову. Старшую ее дочку Женю спасли партизаны. А другую, Зину, подобрала тетя Паша».

Первая поездка в Залесье помогла установить, что действительно тетя Паша и Васильевна — одно и то же лицо.

Но как же Васильевна бросила девочку в лесу? Вот что было совершенно непонятно. Из-за этого Журавлева терялась в догадках и даже вторично выехала в Минск. Следы Зины, которые тогда были наконец найдены, заставляли думать, что девочка погибла в лесу. Но Анна Игнатьевна и майор Гаврилюк продолжали поиски.

Вернувшись в Москву, Журавлева, несмотря на болезнь, вместе с Тамарой Петровной снова просматривала фашистскую кинопленку и другие документы, сопоставляя даты и события, о которых ей рассказали бывшие партизаны…

И вот теперь все ясно. Партизаны эвакуировали ребят на самолете. Тетя Паша в морозную февральскую ночь понесла больную, изможденную Зину в лес. Но не в партизанский лагерь, а к условленному месту, откуда ее должны были отправить на аэродром. Тетя Паша отдала девочку, но на обратном пути наткнулась на эсэсовцев. Ее обыскали, нашли в кармане детскую рукавичку. Стали допрашивать: «Куда шла?»

Васильевна отвечала: «Несла в лес дитё. Пускай замерзает — кормить нечем. Ребенок чужой».

Васильевна так и погибла, но не выдала тайны партизанского аэродрома. А Зина — теперь это уже совершенно ясно — была благополучно вывезена на самолете на Большую землю.

Сейчас, опять продумывая это сложное дело, которое многим казалось безнадежным, Анна Игнатьевна все больше и больше убеждалась, что идет по верному пути. Ошиблась не она — ошибается Кольцова. Сейчас Кольцова придет, и разговор с ней, несомненно, даст Анне Игнатьевне то последнее звено, которого ей все еще недоставало. «Да где же она, эта Кольцова?» Анна Игнатьевна еще несколько дней назад отправила ей открытку. Кольцова обещала приехать в Ухтомскую, даже сообщила, каким поездом. Но назначенный час давно прошел, а ее все еще нет.

В это время в дверь постучали, и вошла Надежда Антоновна:

— Извините, я опоздала! Я к вам прямо с поезда. Ой!

Надежда Антоновна не села — она провалилась в глубокое кожаное кресло и стала объяснять, что ее задержали в затоне.

— Сами понимаете, ремонт всего машинного отделения.

Выехала она из затона не вчера, как рассчитывала, а только сегодня на рассвете.

— И вот прямо к вам! Я даже в Москву не заезжала, дома не была. Маринку еще не видела!

«Точная не точная, а девочку любит!» — подумала Журавлева, кутая ноги серым байковым одеялом. И заговорила:

— Вы просили меня разыскать семилетнюю сестру вашей приемной дочери. Но сестре вашей девочки не семь лет, как вы утверждаете, а двенадцать. Вы меня ввели в заблуждение.

— Это… это… — растерянно проговорила Кольцова, пытаясь встать, но снова погружаясь в бездонное кресло. — Вы ошибаетесь, это невозможно!

Журавлева подняла на Надежду Антоновну свои темносерые глаза:

— Какие у вас доказательства?

Анна Игнатьевна ожидала, что Кольцова начнет возражать, возможно у нее даже окажется какой-нибудь документ. Но ведь девочка под чужой фамилией, а документы легко спутать.

К ее удивлению, Кольцова спорить не стала.

— У меня нет никаких доказательств, — тихо проговорила она. — Я знаю только одно. Маринка, то-есть Маша, раньше часто вспоминала какую-то черненькую девочку. Эта девочка, видно, была очень капризная, избалованная. Чуть что — в слезы. А больше… больше я от Маринки ни о какой девочке не слыхала.

Журавлева достала из папки фотокарточку какой-то женщины и долго молча смотрела на нее, словно искала у нее ответа. По огорченному лицу Анны Игнатьевны Кольцова поняла: случилось что-то такое, чего та не ожидала.

— Маша была слабенькая, — проговорила Кольцова, точно в чем-то оправдываясь. — Впрочем, начну по порядку. В Москву прилетел самолет из Белоруссии с детьми партизан. Это было… это было в 1942 году, в феврале…

— Семнадцатого февраля, — уточнила Журавлева, стряхивая пепел с папиросы.

— Да, совершенно верно, семнадцатого! — подхватила Надежда Антоновна. — Поместили ребят в нашем детском саду. Работники пароходства своих ребят эвакуировали из Москвы, и здание пустовало. Ну так вот, мы узнали, накупили подарков и пришли…

Надежда Антоновна говорила взволнованно и, может быть, громче, чем следовало, забывая, что ведь это, в сущности, официальный прием, что перед нею занятой человек, у которого каждая минута на счету. Она видела перед собой не подполковника, а простую, огорченную женщину, которая тревожится о ребенке не меньше, чем она сама.

— Приехали мы и смутились — столько начальства, — продолжала Кольцова. — Ребят встречали белорусский нарком со своим заместителем, генерал, врачи… Истощенных детей решили отправить в больницу, остальных эвакуировать в детские дома в Среднюю Азию…

Надежда Антоновна помолчала.

— Да, так про Машу… — Она снова заговорила совсем тихо: — Ребятишек подарками завалили, все играют. Ко мне подбежала девочка лет пяти и протянула ручонки. Самая некрасивая, измученная. Обняла меня за шею. И вот уходить пора, а она не отпускает, да и мне уже не хочется с ней расставаться. Тут и капитан говорит: «Что ж делать, Надежда Антоновна, бери девчурку! И твоя жизнь светлее будет! Мы все станем тебе помогать»…

Вьюга не унималась. Снова налетел ветер, и было слышно, как он завыл в трубе, как внизу уныло и жалобно заскрипели ставни. Надежда Антоновна невольно прислушалась.

— Да, так девочку я взяла, — продолжала она. — Нянчил Машу весь пароход. Главной нянькой был Рамзес.

Анна Игнатьевна улыбнулась:

— Громкое имя!

— Это собака нашего капитана. Чудесный пес!.. Рамзес караулил Маринку, когда она играла в саду. Попробуй-ка, подойди к ней — так зарычит!.. Рамзес сам покупал Маринке молоко. Да, представьте себе! Дам я ему сумку в зубы, а в сумку положу деньги, и он отправляется в магазин. Там его уже, конечно, знали…

Не скрывая своего волнения, Анна Игнатьевна курила папиросу за папиросой. Рассказ Кольцовой был убедительнее всяких документов.