Борис Раевский - ПОЕДИНОК С САМИМ СОБОЙ

— Так… Не очень, — признался Юла.

— Ну, вот. Для гимнастики — жидковат. И для лыж — тоже… Для баскета — ростом не вышел. И для волейбола…

Директор говорил, хмуро глядя в стол.

«Точка, — подумал Юла. — Финиш».

Ему вдруг все стало безразлично. Как-то холодно внутри. И пусто. Не примут? Ну и ладно! Ну и пусть.

Неожиданно в разговор вмешался молодой мужчина в майке. Все время он сидел молча, а тут вдруг подался вперед и спросил:

— А скажи, Юлий, только честно, ты очень хочешь к нам в школу? Очень? Или так… средне?

Юла поднял на него хмурые глаза. И с неожиданной даже для себя самого злостью ответил:

— А какая разница? Ну, очень. Даже очень-очень. Даже сверх-очень. А толку?! Бесперспективный я, ведь слышали?

Молодой мужчина в синей майке нахмурился, подергал себя за нос и вдруг решительно заявил:

— А знаете, Яков Миронович (так, очевидно, звали директора), мне этот паренек нравится…

Директор посмотрел на мужчину исподлобья. Этот взгляд из-под косматых бровей яснее ясного говорил: «Чего ты лезешь? Кто тебя спрашивает?». Но молодой словно не понимал этого взгляда. Не хотел понимать.

— Я бы взял паренька, — твердо продолжал он.

— Но у вас же группа полностью укомплектована, — резко возразил директор.

И снова стал, как промокашку, прикладывать платок к голове.

— Ничего. Возьму сверх комплекта. Один не помешает. — И, повернувшись к Юле, молодой весело спросил: — Борьбой хочешь заняться? Отличная штука, между прочим!

«Борьбой?» — Юла поднял брови.

О борьбе он почему-то раньше не задумывался. О футболе думал, о хоккее, о гимнастике. Даже о фехтовании. А вот о борьбе…

— Прекрасная идея! — торопливо вмешался Григорий Денисович. — Борьба! Тем более, тут у Юлия уже есть определенные успехи, — он подмигнул Юльке.

«Это насчет Башни», — сообразил тот.

— И возраст для борьбы как раз подходящий, — продолжал мужчина в майке. — А что щупленький — пойдет по наилегчайшему весу. Короче, если вы, Яков Миронович, не возражаете, я возьму мальчонку.

Директор пожал плечами. Он пошевелил усами-кисточками, видимо собираясь что-то сказать. Но Григорий Денисович вскочил и с не свойственной ему торопливостью пожал руку сперва директору, потом тренеру:

— Благодарю! От души благодарю!

енька, когда Юла рассказал, что вчера его приняли в спортшколу, заорал:

— Ура! Салют! Виват! Победа!

Потом вдруг притих, задумался и, словно между прочим, спросил:

— А медосмотр? Уже прошел?

Юлу как током хлестнуло. Как же это он?! Вовсе и не подумал… И Григорию Денисовичу ничего не сказал.

Ах, болван! И все эти хлопоты, походы — к тренеру, к директору — все это напрасно. Врач, конечно, не пропустит… Ведь в Суворовское-то не разрешил. Сердце… А в спортшколу — и подавно.

Как же это он? Не сообразил?…

Вечером, гуляя с Квантом, он только и думал:

«Ах, шляпа! Бестолочь. Так тебе и надо!».

И вдобавок, не было рядом Жени. Юла ощущал это так сильно! Без Жени и прогулка с Квантом сразу потеряла интерес.

«А может, я не прав? Ведь Женя хотела, как лучше…».

От этих мыслей становилось совсем скверно.

Квант тоже словно чувствовал: плохо Юле. Пес все время шел рядом и поглядывал на Юлу грустными глазами.

После прогулки Юла привел Кванта и, хотя решил нынче не тревожить Григория Денисовича, не удержался: все рассказал ему.

— Да, брат… — Григорий Денисович поскреб пальцем переносицу.

Он не знал, что Юла когда-то пытался поступать в Суворовское. Это было до его переезда сюда.

— Натворили мы с тобой глупостей, — продолжал он. — Может, тебе и впрямь нельзя? Ни зарядки, ни подтягиваний… — Он опять поскреб пальцем переносицу. — Знаешь… Посиди, подожди. Сейчас придет жена, посоветуемся.

Юла сел. Честно говоря, Марии Степановны он немного побаивался.

Или потому, что она — врач. А Юла с самых малых лет недолюбливал врачей. Это, наверно, осталось еще с войны. Когда его, дистрофика, вывезли в Вологду, там, в детдоме, была очень строгая врачиха. Без конца осматривала ребят, назначала всякие лекарства, и уколы, и прививки, и мерила температуру, и чуть что — в постель, в изолятор. А изолятор — на отшибе, в самом конце коридора, и лежать там было муторно и тоскливо.

Только однажды попал туда Юла, но зато — на целых два месяца!

Два месяца! Он и сейчас без дрожи не может вспомнить эти ужасные два месяца.

И главное, если б у него живот крутило, или ногу сломал, или в ухе бы стреляло — ну, тогда хоть понятно. А тут у Юльки вроде бы ничего почти и не болело, и — здрасте пожалуйста! — два месяца в постели. И как назло — один. Совсем один. Больше в изолятор за все эти два месяца никто не попал.

Однажды, правда, Мишку Заботкина положили — какая- то ядовито-красная сыпь у него появилась, будто крапивой обстрекался. Юла обрадовался гундосому Мишке-зануде, как брату. Но тот полежал четыре дня, и все. Вышел.

А Юлу докторша каждый день выслушивала и головой качала. Назавтра опять сердце слушает и опять головой качает. И какие-то порошки и уколы. А главное — тоска. Такая тоска — хоть удавись…

…Юла вздохнул, оглядел комнату, Григория Денисовича, читающего газету, и мысли Юлы снова вернулись к Марии Степановне.

А может, потому Юла побаивался ее, что она была и впрямь строгой, решительной. Юле казалось: даже муж и тот старается не перечить ей. Будто и Григорий Денисович робеет перед своей ученой женой, кандидатом медицинских наук. Юла не знал точно, что это такое, но понимал — вроде профессора.

А кроме того, Мария Степановна очень любила аккуратность. И порядок. И чистоту. И поэтому всегда ворчала на Кванта. Вот этого Юла никак не мог ей простить. Такая ученая, умная — и не понимает, какой это великолепный пес!

Нет, она его вечно бранила и требовала, чтобы он не хватал туфлю, не грыз и не слюнявил ее, не терся боками о диван и лежал только в углу, на специальном коврике! Но разве может пес весь день лежать на одном месте?! Ему ведь и в окно охота посмотреть, и перед зеркалом покрасоваться, и на автобус полаять.

Когда часы пробили девять раз, Григорий Денисович поднял палец:

— Внимание! Сейчас…

И действительно: почти в тот же миг вошла Мария Степановна.

Юла чуть не засмеялся, так это получилось здорово. Как фокус.

Мария Степановна сняла пальто, и Григорий Денисович рассказал ей про Юлу. Как его не приняли в Суворовское.

— А почему? — спросил она.

— Сердце… — Юла потыкал пальцем себе в грудь.

— Исчерпывающе точный диагноз! — усмехнулась Мария Степановна. — А ну, снимай рубашку.

Пока Юла раздевался, она достала из портфеля металлический кругляш с двумя длинными резиновыми шнурами.