Анатолий Мошковский - Вызов на дуэль

Второй мяч я пропустил честно. Это был «мертвый» мяч. Я стремительно упал на него, упал на твердую, убитую тысячами ног землю и ощутил — мяч коснулся груди и ушел к забору. Секунду пролежал я, не сознавая, что случилось. Потом хотел вскочить и почувствовал боль в коленках. Они так болели, точно с них сбили чашечки.

Кое-как я встал и поймал брошенный малышом мяч.

— Хорошо, — сказал Ленька, оказавшийся вдруг рядом, — классически падал!

Я пустил ему мяч, и Ленька повел его к вражьим воротам. Я был уверен, что с коленок содрана кожа: сквозь ранки медленно сочилась кровь. Мяч опять приближался к нашим воротам. Прыгать и метаться я не мог. Я стоял, расставив ноги и держа наготове руки.

Удар! В косом прыжке я поймал мяч. Ноги, выпрямленные в коленках, хрустнули. На миг я закрыл глаза. Выбросив мяч, заходил, прихрамывая, меж двух кирпичей. Думал я об одном: как бы продержаться до конца.

Скоро мы забили еще мяч, и счет стал 2:3 в нашу пользу. Теперь все зависело от меня: не пропущу — и наша взяла. Но попробуй не пропусти! Ох эти чертовы коленки!.. Как это мы не заметили, размечая ворота, что возле одной «штанги» из-под песка буграми выпирает щебенка: об нее-то я и стукнулся.

Больше всего боялся я теперь низких мячей, на которые нужно падать. Противнику забили еще гол. Коленки саднили, дергали, а где-то внутри разгоралась тупая боль сильного ушиба.

В это мгновение нападающие прорвали фронт нашей защиты, и я остался один на один с противником. Я бросился на него. Он ударил. Мяч отскочил от моей груди и угодил в ноги другому нападающему. Я метнулся к нему. Нападающий растерялся, отпустил мяч, и он, как ручной, прикатился мне в ладони.

Кулаком выбил я его на середину поля — ногой не решался. Несколько ударов по воротам — и наши вогнали им еще гол. С яростью обреченных бросился на нас противник. Мяч просвистел высоко, я подпрыгнул — мяч прошел где-то боком, и нападающие в один голос заорали:

— Хороший!

Наши не спорили. Наверно, это был мяч под условную верхнюю перекладину, и я не дотянулся до него. Счет стал 3:4. Теперь противник озверел. Сломив нашу защиту, он повис на воротах. Но удары были неточными, слабыми или в такие места, где легко было взять мяч, и это спасало меня.

Я вспотел, тяжело дышал.

Сильный удар в угол ворот заставил меня броситься на мяч. Я упал — мяча в руках не оказалось. Не было его и сзади, за воротами, где стенкой выстроились малыши. Мяч отскочил от моего плеча, и защита отбила его.

Я встал вначале на корточки, потом разогнул туловище. Коленки нестерпимо жгло.

Скоро игра закончилась. В нашу пользу.

Теперь мне надо было добраться до подъезда так, чтоб никто ничего не заметил. Я ненавидел сочувствие и жалость: ах, бедненький! Я сделал два шага и понял: идти не могу. Я оперся спиной о сарай и стал делать вид, что рассматриваю ногти. Игроки уже были в куртках. Лица у них были еще мокрые, они о чем-то спорили, поддразнивали друг друга, смеялись. А я стоял у стены и рассматривал свои руки.

— Пошли, — сказал мне Ленька, потирая ушибленный локоть. — Я в общем не ошибся.

— Иди. Я догоню, — сказал я.

— Как знаешь. — Вдруг Ленька кинул взгляд вниз, на мои брюки. — Что это у тебя? В кровь разбился?

Я увидел на своих мешковатых, с пузырями на коленках брюках рыжие подтеки.

— Это было, — сказал я.

Ленька не поверил. Тогда я откинулся от сарая и медленно, почти не хромая, пошел к дому.

Дня через три я снова играл в футбол, играл в защите: вратаря из меня все-таки не получилось. Ничего не поделаешь.

Алка сидела на второй парте среднего ряда, а я на пятой, с края, и хорошо видел ее затылок. Волоски, не попавшие в косы, светились в солнечных лучах над ее макушкой, шея была длинная, с едва заметной ложбинкой. Иногда Алка поворачивала голову к своей соседке Вале Разумовой, и я видел ее профиль с тонким вздернутым носиком, черной щеточкой ресниц и слабой тенью возле губ.

Она была ничего, Алка. Свойская. Не задавала.

Иногда даже забывалось, что она девчонка, и с губ срывалась ругань. И тут же становилось очень стыдно.

Ее отец был пограничником, заместителем начальника заставы. Граница в те годы проходила неподалеку от Минска, потому что еще существовала панская Польша, и Алкин отец с другими пограничниками охранял границу от шпионов и нарушителей. Отец с матерью были там, Алка же со своим братом-близнецом, Васей, жили в специальном интернате для детей пограничников в нашем городе и учились со мной в седьмом классе.

Алка была очень вспыльчивая. Ходить не могла — только бегала. Говорила быстро и от всякого пустяка страшно краснела. У нее была очень тонкая нежная кожа, и лицо в одно мгновение вспыхивало. Как пожар. Хоть водой гаси.

Еще она была упрямая и очень самолюбивая.

На больших переменках мы обычно высыпали во двор и приступом брали турник, срывая с него малышей, подтягивались, делали «лягушку», крутили «солнышко», хохотали и дурачились.

Алка упруго подпрыгивала вверх, хваталась за высокую перекладину, подтягивалась девять раз, девять раз поднимала себя выше подбородка, пробовала десятый — не получалось: с трудом дотягивалась до лба и огорченно спрыгивала вниз.

— Ух ты! — кричал я. — Будь здорова, как…

— Ты смеешься? — азартно сверкала она серыми глазами. — Мало еще у меня силенок! — И, пренебрежительно скривив губы, била по руке выше локтя.

Особенно хорошо она прыгала. И в длину, и в высоту. Редко сбивала планку, и то чаще всего, если была в платье.

Вася был очень похож на нее — такой же слегка вздернутый нос, такие же серые глаза и светло-русые волосы. Но, пожалуй, не было в классе человека, менее похожего по характеру на нее. Он был тихий, вдумчивый, усидчивый и очень способный. А ведь близнецы.

Мне казалось, что произошло досадное недоразумение: зачем он родился парнем? Им должна была родиться Алка.

Мне нравились их отношения друг к другу.

И то, что они сидели порознь, и что не досаждали друг другу постоянными просьбами и обращениями. Даже домой не всегда ходили вместе. В их отношениях не было слащавости, и я догадывался, что они по-настоящему дружат. Недаром их отец был пограничником.

Мне очень хотелось позвать Алку к себе, показать коллекцию марок и книги. Книг у нас было много, три шкафа, и среди них такие, каких нет ни в школьной, ни в городской детской библиотеке, — детям их выдавать не положено.

Я б показал Алке свои акварельные пейзажи и даже несколько вещей, написанных масляными красками. Впрочем, нет, вряд ли показал бы. Я рисовал отвратительно и понимал это. Стихов бы тоже не читал. Но фотокарточки показал бы. Мне недавно купили «Фотокор», я усиленно снимал все, что хотел, и, говорят, неплохо.