Анатолий Мошковский - Вызов на дуэль

И ее бы снял. Вот было б здорово: пошли бы в садик возле дома, я посадил бы ее на лавочку и щелкнул. Хотя нет, в садике нельзя. Там слишком много знакомых. Самое лучшее пойти на берег Двины, на крутые ее склоны, поросшие кустами и деревьями, и там пощелкать.

Я бы сказал ей:

«Ал, сядь вон туда, против солнца нельзя… Не делай напряженное лицо, забудь про аппарат».

Нет, я бы не говорил этого: никакой объектив не может сковать ее, сделать чужой и неловкой. Она бы присела на корточки, подобрала платье и, вороша сухие листья, отпустила бы по моему адресу что-нибудь едкое:

«Скорей наводи свою резкость, туча на солнце идет!»

И тут бы, когда она говорила это, с хохотом глядя на солнце, я б и щелкнул ее. А потом бы мы сидели в темноте и проявляли пластинки, и я б велел ей слегка покачивать пластмассовую ванночку с проявителем.

Все произошло бы именно так. Оставалось позвать ее.

«Это будет сегодня», — твердо решил я однажды.

Условия были самые благоприятные. Только раз в месяц может так повезти. Алка да еще две девчонки задержались в классе, укладывая сумки.

Я тоже сделал вид, что перекладываю содержимое парты в сумку, хотя давно все было уложено.

Сейчас скажу. Скажу непринужденно, словно между прочим:

«Ну ты готова, Алка? Поехали, что ли».

А когда вместе выйдем и станем приближаться к моему огромному дому, брошу словно невзначай:

«Как быстро дотопали… Вот и домишко мой… Зайдем на минутку, книги покажу и еще кое-что…»

«А чего бы и нет, — скажет Алка, — с удовольствием».

Она уже застегивала туго набитый портфель, положив его на сиденье и наступив коленом. Подружки ушли. Она осталась в классе одна. Алка одна в классе! Одна. А я… Я не мог произнести первого слова, первого звука.

Я не мог открыть рта. Если б открыл — позвал бы ее.

Пусть бы из меня вначале вырвался какой-то нечленораздельный отрывистый звук. Я быстро бы исправил положение и сказал что-нибудь человеческое.

Главное было раскрыть рот. А я не мог это сделать. Не мог.

Алкин портфель никак не закрывался. Я видел, как покраснело от напряжения ее лицо, как она, закусив от усердия кончик языка, старается блестящей скобочкой дотянуться до замка и как это ей не удается.

Она одна в классе. Одна.

Я все роюсь в парте и поглядываю на нее, и не могу раскрыть рта. Я ненавижу, я презираю себя. Я готов убить себя. Ликвидировать как класс. Я готов…

Вдруг портфель щелкнул.

— Пока… — бросает Алка и мгновенно скрывается из класса.

Почему так быстро? Она никогда еще с такой скоростью не улетала из школы. И почему она так сухо попрощалась со мной? Обиделась? Рассердилась на что-нибудь?

Я вытащил из парты давно уложенную сумку, встал весь мокрый и вдруг твердо решил: еще не все потеряно. Сейчас я догоню ее. Догоню и небрежно скажу:

«Ал, ты куда так торопишься?»

Я пулей вылетел из школы. И увидел ее. Она быстро шла в развевающемся на ветру пальто. Пальто не было застегнуто, хотя ледяной осенний ветер пронизывал насквозь. Он кидал мне в лицо мокрые дубовые листья. Листья прижимались к куртке — я тоже не застегнул пальто, — липли к лицу, холодные, как собачья морда, лезли в волосы, бросались под ноги.

Алка шла легко и быстро. Я летел за ней.

Сейчас я догоню ее и скажу первое попавшееся слово, — разве дело в смысле? Надо только что-нибудь сказать.

Я нагонял ее. Между мной и ней никого не было, и она, обернувшись, могла увидеть меня, увидеть, как я догоняю ее. А спрятаться было не за что. И я чуть приотстал. Все равно успею нагнать. Теперь она от меня никуда не скроется.

Почему она все-таки рассердилась на меня?

Наверно, потому что ей не очень интересно со мной, что я не из красивых, и всегда немного в стороне, и временами дичусь; потому что я то излишне криклив и шумен, то меня совсем не слышно, будто и нет. Конечно, все из-за этого. Но как она может так судить, она ведь совсем не знает меня, ни разу по-настоящему не говорили! С Васей, ее братом, случалось — он рассказывал, как ездил с сестрой к отцу, как жили на погранзаставе, про овчарок и диверсантов, — а с Алкой нет, ни разу не говорил.

Как же она может злиться?

На людной улице, куда мы скоро вышли, я сократил расстояние, потому что, стоило ей сделать малейшее движение головой, чтоб обернуться, я тотчас мог бы спрятаться за какого-нибудь пешехода.

Я видел развевавшиеся полы ее пальто, ее быстрые ноги в черных туфельках. Эти туфельки на ходу прыгали через лужи, скакали по клеткам нарисованных классов, по-мальчишески откидывали в сторону спичечные коробки…

Вслед за ней я прыгнул в трамвай, правда в другой вагон. И всю дорогу убеждал себя: на первой же остановке сойду, перейду к ней и что-нибудь скажу, все равно что.

Так и не сошел. Так и не сказал.

Я слез с трамвая на одной остановке с ней и все набирался решимости, до тех пор набирался, пока Алка не исчезла в подъезде своего дома.

Я посмотрел на хлопнувшую дверь, отвернулся и медленно побрел домой через мост, на ту сторону Западной Двины.

На следующий день в классе я понял, что правильно сделал, что не позвал ее домой, не подошел к ней. Она меня просто не замечала. Если раньше улыбалась, разглядывали на переменках мои марки и даже раза два бросала на уроках записки — я бережно хранил их в любимой толстой книге «Дон-Кихот», изданной «Академией», — то теперь даже не поворачивала в мою сторону головы.

Мне было не по себе.

Я смотрел со своей пятой парты на ее тонкую шею, на толстые русые косы, оплетавшие ее голову. Смотрел на них, как на что-то необыкновенное, навсегда потерянное для меня. Я не мог слушать голоса «немки», как, впрочем, на следующем уроке и голоса географа, а потом математика. Я только мог смотреть на тонкий профиль ее лица со вздернутым носиком, когда она обращалась к соседке по парте…

Потом, через несколько лет, я встретил Алку в Москве, уже замужнюю. Она катила перед собой коляску. Изменилась Алка мало.

— Я ведь нарочно задержалась тогда в классе, — сказала она мне с грустной улыбкой, — хотелось с тобой походить, подружиться. Думала, что ты тоже… А ты не захотел… Почему?

Я ничего не объяснял ей, только улыбнулся.

И тоже грустно: разве можно что-нибудь объяснить?

Пятнадцати лет покинул я эту страну, далекую и звонкую, уплыл от ее берегов на судне, помахал ей, и она растаяла в солнечной дали ушедших в былое времен.

Я жил, мне было хорошо и плохо, но я никогда не забывал ту давнюю Страну Моего Детства и мечтал хоть одним глазком взглянуть на нее, вырваться туда, побывать на ее бессмертной для меня территории.