Альберт Лиханов - Мальчик, которому не больно

Но всё время смеялся, молодчик. Я так и прозвал его.

Молодчик был один единственный ходячий в нашей палате. Ковылял от одного к другому. Воду давал, одеяла упавшие поднимал. И всё смеялся.

— Смейся и ты, — сказал мне. — Это хорошее лекарство.

Но я только усмехнулся.

В интернате всё было устроено так, чтобы я мог только усмехаться. Это самое большее.

Остальные мычали, кричали, плакали, тот, который пищал как комарик, почему-то стал мне слышнее.

Я думал, взрослые будут всегда вместе с нами — ведь дети кричат. Но к нам никто не приходил.

То есть, конечно, приходил, но на три минутки в час. Или на пять. Ну, на десять. Все мы были в подгузниках. Их следовало менять. И их меняли утром и вечером.

Приходила мрачная старуха. Она не глядела на нас. На ней был светлый платок и несвежий халат. И она, как мы знали, обихаживала всех детей. Подряд.

Наверное, ей надоели наши несвежие подробности. Поэтому она прибирала нас не как людей, а может быть, как невзрослых животных, похожих на людей. Ещё бы! Ведь некоторые из нас не умели даже говорить. Только мычали.

А те, кто говорил, звали старуху Бабой Ягой. Но чтобы она не услышала, что ее так обидно зовут, при ней называли только Бабой.

Баба была не то чтобы толстой, но какой-то пухлой. И никогда с нами не говорила — только что-то бормотала себе под нос.

Еще приходили медсёстры. Они походили на одинаковых птичек. Может потому, что халаты на них были посвежее. А может потому, что лица у них были одинаковые и они очень часто менялись.

Сёстры влетали и вылетали, выкликали фамилии, наклонялись со своими шприцами, впрыскивали в нас лекарства и исчезали в двери.

Они влетали и вылетали, а Баба оставалась и приходила два раза, чтобы прибрать. А еще грузила нас в коляски и вывозила из палаты. Одних к врачам. Других на улицу. И что-то шептала себе под нос.

Однажды мне в голову пришла странная мысль: Баба одна отдувается за всех женщин. За тех, кто отказался от своих детей. За тех, кто по нужде и немощи их сюда отправил. И даже за тех, кто умер, отправив сюда на страдания своих невинных ребятишек.

Может, оттого она всегда мрачная, эта Баба? Неговорливая? Тоскливая и даже цветом чёрная, как людское горе? Но хотя была она неприветлива и черна, руки у неё оказались мягкими и добрыми.

А всё равно, привык ли я к этому? Выбрался ли из тьмы? Нет.

Я лежал на железной кровати, скрючившись, сжавшись, закрыв глаза. Не было со мной моих книжек и моих игрушек. И не было Чока. Значит, лучше не вылезать из мрака, потому что снова прикатит боль и немыслимая память обо всём, что было. И чего вдруг не стало.

Вылезая же из тьмы, разбуженный иногда Молодчиком, я не улыбался, как он учил. Только усмехался.

Да и я ли усмехался-то?..

Думал ли я о том, что со мной случилось?

Вернее, что случилось с Папой и Бабушкой? Не думать нельзя. Но и думать тоже невозможно.

Я переворачивался с боку на бок в своей черноте, я валялся в ней. Мне не хватало воздуха и света. Их не было вообще.

Я хотел узнать, как так всё получилось — но не мог. Потому что люди, среди которых я оказался, ничего не знали. Они не знали больше, чем я. Не знали страшнее, чем я.

По ночам, когда выключали свет, все ребята сразу умолкали. Только Комарик изредка пищал, да кто-нибудь всхрапывал. Один только я не мог уснуть. А засыпая, кричал, и, значит, просыпался.

Раз в неделю, по выходным, я полдня прятался под одеялом. Это был родительский день, и к нам приходили взрослые.

К Молодчику приезжала мать и приносила овощи — всякие там огурчики, помидорчики. Приговаривала, чтобы он ел и что в овощах полезные витамины, которые помогут вылечиться.

Видно, она кивала Молодчику на меня, говорила, что и меня надо угостить, а он отвечал:

— Не лезь к нему!

К мальчишкам, которые лежали, тоже никто не приходил. Их бросили, как было известно. А Пискуна навещала его тётя. Она часто охала, причитала, кормила его с ложечки, долго отмывала, топталась, никак не уходила. Целых полдня. И я не мог дождаться, когда она исчезнет.

Я не любил, когда в палату приходит родня. Не верил я им. Те, кто не приходил, были правдивее.

Кому нужна беда? Да еще такая!

А сам ждал Батюшку. Но это было другое. Он ведь не только ко мне приходил. Ко всем нам. Всех обходил, всем говорил ласковые слова. Всем давал поцеловать свой большой золотой крест. И хотя лечил только одного меня, приходил-то он ко всем.

Он был посланник. Откуда-то. От кого-то. И сразу становилось тише. Спокойнее. Как-то легче.

Потом он занимался со мной — ввинчивал в меня иголки, протирал это место ваткой, от которой резко пахло.

Но ничего у него не получалось.

Только крест его, прикасаясь к ногам, вызывал странный озноб. И Батюшка, замечая это, повторял:

— Верь и терпи!

Но я всё глубже прятался. Под одеяло. В себя.

Терпеть я терпел. Но верить? Во что?

Молодчик мне повторил:

— Воюй, парень! Зачем-то жизнь нам дана? Даже такая.

Я пожимал плечами. Зачем такая жизнь?

— Нет, ты это брось! — говорил он. — Быть лучше, чем не быть!

И допрашивал:

— Тебе закат нравится? Когда солнышко заходит?

Я кивал.

— А рассвет?

Я снова кивал.

— А дождь? А снег? А ветер? Посмотри, как трясёт деревья? Листья рвёт! Ну а теперь представь, что тебя нет. И ты ничего такого не видишь. Это лучше?

Философ тоже. Как Бабушка.

Но где же она? И слёзы из меня лились сами.

— Нет, Мальчик, — говорил, увидев их, Молодчик. — Ты не слабый. Ты сильный. Только жизнь пока что как тяжёлый камень тебя придавила. Окрепнешь и отодвинешь этот камень.

Он вздыхал:

— Другому не бывать.

Добавлял потише:

— Нам другое нельзя.

Однажды ночью мне приснился порог. Даже порожек.

Когда я сполз с кровати и стал карабкаться к прихожей, был там порожек между моей комнатой и большой.

Он меня оцарапал. Я это едва заметил, потому что Бабушка кричала на улице.

И вот этот порожек приснился. Будто он совсем шершавый. Колючий такой. И я ползу через него, к нему тесно прижимаясь зачем-то.

Мне неприятно, меня как-то жжёт, мне даже больно, но я обязательно должен ползти.

Я почему-то знаю, что, перебравшись до пояса, мне больно не будет. Дальше — нечувствительно. И я терплю. Ползу, обдираясь. Причем больно не только животу, плечам, рукам, но и спине тоже. Будто сверху такой же шершавый порожек. И по бокам. Словно пролезаю я через какой-то плохо обработанный деревянный ящик.

Но вот начинаются ноги. И боль не проходит. Больно моим ногам. Со всех сторон. Будто я не через ящик пролезаю, а через мешок, набитый стеклянной крошкой.

Я терплю, но мне всё больней и больней. Будто кожу мне потихоньку сдирают. И всё моё тело горит.

Я просыпаюсь.