Станислав Романовский - Семейный экипаж

Отец опускает Нурлана па землю, и облака сразу уходят высоко-высоко.

— Не люблю я в очередях стоять. Не моё это занятие, — говорит отец.

— А я разве люблю? — Мать берёт его под локоть, снизу вверх заглядывает в лицо, смеётся громко, и все трое идут вдоль толпы — то ли домой, то ли в кино на дневной сеанс, то ли гуляют, чтобы людей посмотреть и себя показать.

По пути они встречают приезжего из города — того самого, что снят с мамой на одной фотографии, а в страду работал шофёром. Сейчас он в пиджаке из искусственной кожи, потрескавшейся от жары. Лицо загорело дотемна, волосы выгорели добела и словно поредели.

Он первый подаёт руку матери, потом отцу и шутливо пожимает ладошку Нурлану.

— Свети, малыш! — говорит он, улыбаясь изо всех сил, отчего мальчику кажется, что приезжий вот-вот чихнёт. — Славное имя.

— Папа придумал! — радуется Нурлан и смотрит на отца. Но тот почему-то не радуется.

— Да?.. — рассеянно спрашивает приезжий. — А я уезжаю.

Приезжий краснеет на глазах, достаёт из внутреннего кармана пиджака что-то завёрнутое в бумагу и подаёт матери.

— Это от меня, конфузится он. Прошу понять правильно… Подарок всей семье…

Мать извлекает из бумаги шёлковую косынку и, качая головой, ласково выговаривает:

— Что вы придумали? Зачем так тратиться?

— Какие траты? Приезжий смотрит на мать и на отца. Не обижайтесь, пожалуйста!.. Вместо учились… На добрую память. Может, не увидимся больше.

Почему-то все молчат.

Мать повязывает косынку, снизу вверх глядит на мужа и на приезжего. Сейчас она похожа на девочку с той фотографии, только в венке из васильков. Нурлану кажется, что глядит она на нечто яркое, отчего глаза её увлажнены.

Приезжий неловко кланяется и хочет уйти.

Отец улыбается и, сверкая зубами из-под усов, говорит:

— Зачем так спешить?

И жестом приглашает следовать за ним.

Нурлан видит, как бьется тёмная жилка на виске у отца, и ему становится боязно. И ещё он видит: в глубине автолавки, словно под сводами пещеры, висят зимние пальто и обликом своим напоминают людей, что втянули головы в плечи и замыслили что-то недоброе. Мальчик старается не смотреть на них и слышит, как отец просит показать ему оренбургский пуховый платок.

— Вам «пуховку» или «паутинку»?1 — осведомляется продавщица.

Толпа тянется к платкам, чтобы на ощупь узнать, какие они, но продавщица убирает товар и сердится:

— Руками не трогать! Ручная работа. Ей цены нет. На валюту идёт.

Народ волнуется:

— Как это не трогать? Кота в мешке покупать прикажете?

— Человек такие деньги платит.

— Настоящий платок через золотое кольцо пропускают!

Продавщица заявляет решительно:

— Никаких колец. А если он не пройдёт да порвётся? Мне всю жизнь расплачиваться? Спасибо!

Жилка на виске отца бьётся чаще частого. Ни к кому в отдельности не обращаясь, он спрашивает:

— Есть у кого обручальное кольцо?

И сразу — тишина.

Народ только что с поля, принарядиться, кольца надеть не успели, не ждали такого случая, и вот, пожалуйста, — помочь человеку нечем.

— Да что вы все, холостые, что ли? — говорит продавщица. — Хорошо живёте! До седых волос в молодых. Одна я замужем, и то всю жизнь в свадебном путешествии. Эх, была не была!..

Она пытается снять кольцо с безымянного пальца и жалуется:

— Мясом заросло. С самой свадьбы не сымывала…

Наконец-то кольцо снято, и под причитания «Ой, боюсь, женщины! Ой, боюсь…» продавщица подаёт его отцу, а потом и платок — «пуховку».

В тишине, держа обручальное кольцо большим и указательным пальцами левой руки, отец поднимает его, чтобы всем было видно. А правой рукой, как нитку в иголку, сверху вдевает в него уголок платка и не столько тянет, сколько подхватывает его снизу.

Платок пробегает сквозь кольцо, словно соскальзывает с него, как змеиная шкурка, и опускается было на землю, но до земли не долетает и белой смирной птицей садится на ладонь отца и вздрагивает.

— Чистый пух! — ахает толпа. А отец с раскрасневшимся лицом просит у продавщицы «паутинку» и говорит, что заплатит сразу за оба платка.

Продавщица подаёт ему ажурный, как кружево, платок и весело причитает:

— Ой, боюсь, женщины! Ой, боюсь!..

А бояться нечего: «паутинка» легче «пуховки», и она словно сама собой падает сквозь кольцо. Толпа опять ахает:

— Чистый пух!

Продавщица получает от отца деньги, подаёт ему покупки, по отдельности завёрнутые в лощёную бумагу, и хвалит его:

— Вот это покупатель! Вот это мужчина! Ой, боюсь: уведут его чужие женщины от жены. Ой, уведу-уут!..

— Всё может быть, — соглашается отец. — Только не это.

Тёмная жилка на виске отца, вспухая, бьётся чаще, и радость, объявшая было душу Нурлана при торговом зрелище, гаснет. Он старается не смотреть в пещеру, где, словно люди без голов, теснятся зимние пальто, и, не оглядываясь, бежит за отцом.

— Папа-аа!..

Отец подаёт приезжему пакет с «паутинкой».

— Примите от нашей семьи, — говорит он с некоторой торжественностью.

— Такой дорогой подарок, — отмахивается приезжий. — Не могу.

— Почему? — улыбается отец, сверкая белыми зубами из-под усов. — Вы нас обижаете. Мы ваш подарок приняли. С благодарностью. Жене отдадите.

— У меня её нет, — говорит приезжий.

— Будет! — улыбается отец.

Приезжий опускает голову, говорит в землю:

— Нет…

— Почему? — успокаивает мама. — Будет обязательно.

Он вскидывает голову, глядит на маму и говорит только ей:

— Спасибо…

Поворачивается и, не прощаясь, уходит — прямой, с намечающейся лысиной в русых волосах.

Нурлану жалко приезжего, и легко, оттого что он ушёл, и жутковато. Ему охота, чтобы отец взял маму под руку, но родители идут порознь и словом не перемолвятся.

Дома мать выговаривает отцу:

— Сколько ты денег истратил, господи… Это же подумать немыслимо! Ты им счёта не знаешь, а я хозяйка…

Отец перебивает чужим голосом:

— Галя, может быть, ты всё же наденешь мой подарок?

Мама медленно снимает косынку, хрустя бумагой, медленно разворачивает «пуховку», и движения у неё — это Нурлан отлично чувствует — безвольные, как во сне. Она зябко передёргивает плечами и кутается в пуховый платок. Что-то вспоминает, собирается с силами и подходит к зеркалу.

Лежит платок на плечах мамы, как сотворённый из снежинок, и не тает. Он клубится и ластится — лебяжий туман, чистое дыхание степи. А в зеркале мама не походит на себя: нездешней и кроткой видится Нурлану мамина красота и глаза её далеко-далеко, за тридевять земель.

Если мама уйдёт туда, куда глядят её глаза?

Пока не поздно, Нурлан хватается за её запястье, да так сильно, что женщина вскрикивает.