Мария Киселёва - Верните маму

— Почему же «конечно»? — обиделась даже Зойка. — А можно ведь думать, что один человек хороший, смелый, уж такой он и есть, а другой плохой.

— Нет, Зоенька, так не бывает.

Бабушка не спеша и спокойно, как о давно известном (так это не открытие!), говорила, что в каждом человеке есть и хорошее, и плохое. Плохое она называла почему-то слабостями, хотя оказалось, что эти слабости имеют такую силу, что могут погубить человека. Лень, например, жадность, зависть. И трусость, конечно. Но человек должен побороть эти слабости. Так он и делает, если не хочет потерять своего человеческого лица. Это она про лицо в смысле поведения, конечно.

Значит, бабушка, хотя сочинений и не писала и с пионерами на улице не спорила, а все понимает правильно.

— А тебе приходилось подавлять в себе слабость? — спросила Зойка. — Ну хоть в маленьком деле?

— А как же? И в маленьком и в большом.

— Правда, бабушка? А когда?

— Да мало ли? — бабушка сняла очки и положила их ил колени, на свое шитье. — Ну вот хоть бы с отцом твоим. В сорок первом году он студентом был. Всех, конечно, на фронт взяли, а без которых нельзя — оставили. И его, потому что доучить надо было. А он пришел один раз и говорит: «Я добровольцем иду, мама». Все у меня сердце оборвалось. «Как же, — говорю, — Коля? Погоди своего срока, позовут и тебя». — «Не могу, мама». — «Меня-то, — говорю, — хоть пожалей, а то Миша и ты…» — «Не могу». Всю ночь я тогда проплакала. Не пущу, думаю, и все тут. Не может он так мать бросить, я уж одного сына на войне оставила. Это старший мой, Миша… на финской… Всю ночь проплакала, а утром своими же руками вещички ему собрала. Переломила себя. А было непросто.

Николай Максимыч рассказал матери о Зойкиных записках.

— Батюшки! — всплеснула руками Анна Даниловна. — Я и не слыхала на своем веку такого. С чего она взяла, Коля?

Николай Максимыч прикрыл глаза ладонью и усталым движением стиснул пальцы у переносья.

— Много думала, мама. Она перестала спрашивать, потому что мы ничего не рассказываем, и стала думать. — Он отнял пальцы. — И правильно поняла, что это что-то серьезное и тяжелое. Дети умеют правильно чувствовать.

— Да, да, — вздохнула Анна Даниловна. — И видишь, чего придумала, чуму какую-то или чего там?

Николай Максимыч решил рассказать Зойке правду про мать, пусть переживет один раз, чем так девочке мучиться.

— Погоди, Коля, — остановила Анна Даниловна. — Может, забудется. Мала еще. Так это пришло ей в голову, когда прочитала, как ты говоришь, книжку какую-то старую. Давай подождем.

Николай Максимыч согласился. И правда, может, забудется? Надо быть к ней повнимательнее, не оставлять ее одну, забавить чем-нибудь.

— Отвезу-ка я ее в деревню на каникулы, мама, — сказал он повеселевшим голосом. — Она ведь не была в деревне зимой.

Николай Максимыч работал по строительству шоссейных дорог. Сейчас он со своей бригадой прокладывал трассу в сельской местности. Квартирная хозяйка его, тетя Поля, жила одна на краю села. Славная старушка, разговорчивая, она найдет чем занять.

— А пока давай отметим день рождения повеселее, чтоб довольна была. А? Давай постараемся, мама.

Анна Даниловна смотрела на своего сына, давно уже не маленького и не молодого уже, и видела, как ему трудно. И хотелось ей сказать: «Мы-то с тобой постараемся, Коля, все мы с тобой сделаем. Только не оттого у нее мысли такие, что плохо о ней заботятся. Значит, нельзя не думать про мать, и все тут». А посмотрела в лицо Николая Максимыча и сказала только:

— Конечно, Коля. Постараемся, а как же.

Зойка любила своего отца. Очень. Может быть, потому, что он был самый хороший, а может быть, потому, что он очень старался, чтоб Зойке было хорошо.

Папа был всегда и во всем. На папиной коленке Зойка качалась, когда на коленку еще было трудно влезть, от папиных рассказов оживали картинки в книжках, с папой написали первые буквы. Первый портфель, пионерский галстук принес тоже папа…

Папа был всегда, даже когда его не было. Тогда Зойка думала о нем. Даже не думала, а просто знала, что он есть, и могла петь песни для папы, прыгать через веревочку для папы. Конечно, не специально для папы, потому что как же можно не петь и не прыгать? Но все равно так радостно было оттого, что есть папа. Самый лучший.

Когда Зойка подросла, она поняла, почему у нее такой папа. Поняла, почему он все умеет, все знает, что Зойке надо. Потому, что он делал все мамины дела. Чтоб она, Зойка, не замечала, что у нее нет матери. А ведь это трудно — за себя и за мать. Ему все время было трудно, теперь Зойка знает, теперь она не маленькая. После этого Зойка не просто любила отца, она стала о нем заботиться. Николай Максимыч это заметил, был рад, и жить им стало совсем хорошо. Зойка не знает, сколько времени так прошло, но что-то вдруг случилось. Матери, без которой жили все время, вдруг стало не хватать. Мысли о ней приходили все чаще и чаще, они вытесняли все другое. Почему нет матери? Где она? Куда они ее дели? Почему-то думалось именно так: куда они ее дели? Это отец и бабушка. Они ее знали, они и теперь знают, где она, и молчат. При упоминании о ней становятся не то виноватые, не то тихие или еще какие-то, не поймешь. И Зойка решила, что они заговорщики. Против матери, а значит, и против нее. После такого открытия Зойка растерялась, а потом ей стало страшно, потому что теперь у нее не было никого: ни отца, ни бабушки. Она не знала, что теперь делать, но ясно одно, что все должно быть по-другому, чем было до сих пор. Но наступало утро, бабушка будила Зойку, ставила на стол кофе, клала в портфель завтрак, и как можно это изменить? Потом выходили вместе с отцом, здоровались с рыжим котом, всегда дремавшим на батарее в парадном, и шли до трамвайной остановки. А вечером снова: отец, бабушка и, конечно, она, Зойка. Им хорошо втроем. Но где-то далеко мать, одна, без них, уже много лет. Почему ей никто не помогает, не вспоминает даже ее, что она сделала? Что это «непутевая»?

И однажды вечером, лежа в постели под одеялом, Зойка прошептала клятву: «Мама, я с тобой! Я никого не люблю теперь, только тебя. Я узнаю, где ты и что с тобой. Узнаю сама. Они не скажут, они — против нас. Жди меня, мама, и знай: я с тобой!»

После этого думы, думы… Куда может пропасть мать? Почему? У кого спросить? Кому рассказать?

И появился дневник.

Зойка возвращалась из школы. Физкультурные тапочки в синем мешке били ее по ногам. Можно подтянуть мешок повыше к портфелю, ну пускай…

А чего это Димка Лавров сегодня на уроке физкультуры сказал: «Зойка прыгает, как сайгак». Кто-то засмеялся. Хорошо, что Вера рядом была, сразу ему: «Да сайгак-то, знаешь, как прыгает? Ого!» Ему и сказать нечего. Молодец все-таки Вера. А Лавров, критик тоже нашелся, сайгака этого сроду не видал. Спутал, наверно, с кем-нибудь неуклюжим. Зойка презрительно фыркнула. Сама она сайгака тоже не видала, ну так она же и не говорит! Под ногу попала льдышка. Зойка поддала ее носком, потом еще. Так и гнала вдоль улицы. А с кем это Лавров мог спутать сайгака? Фу ты, привязался. Очень он нужен. А все-таки настроение испортилось. Вот сейчас надо домой идти, а что там хорошего?