Николай Шундик - На Севере дальнем

Однажды она попросила, чтобы соседи вынесли ее на ули­цу. Когда пришли мужчины-чукчи, которые когда-то вместе с ней были насильно увезены с Чукотки, Ринтынэ нахмурилась и сказала:

— Не надо нести меня на улицу. Это чужая земля. Я не хо­чу перед смертью видеть чужую землю. В мыслях я сейчас там, далеко, на родной земле. Дух мой вместе с тоской, кото­рая точит мне сердце, уходит туда, за пролив.

Ринтынэ слабо взмахнула высохшей рукой, тяжело зады­шала. Чукчи присели и молча долго смотрели на умирающую. Один из них, со скуластым угрюмым лицом, изъеденным ос­пой, по имени Чумкель, тяжело вздохнул и негромко сказал:

— Тоска точит и мое сердце, Ринтынэ. Один я здесь. А там, за проливом, живет мой сын, которого я никогда не видел. Ты­нэт его имя. Как знать, может, и отец еще жив, — помнишь Кэргыля-костореза?

— А как же! Я помню, я очень хорошо его помню, — ото­звалась Ринтынэ. — Это он для лука отца моего, Ако, кольца вырезал костяные. А помните, что говорили люди о луке мо­его отца?

— О как же, как же, Ринтынэ! Я помню, очень хорошо помню! — поспешил заверить Чумкель.

— Я тоже хорошо помню, — отозвался еще один чукча, ху­дой, с впалой грудью, с красными от трахомы глазами, имя которого было Нутэскин.

В это время в ярангу вошел Чочой. Ринтынэ встрепенулась, подняла голову и тут же беспомощно уронила ее.

— Сын пришел... как раз вовремя пришел. Сядь, Чочой, рядом со мной...

Чочой безмолвно опустился на шкуру у ног матери.

— То был не простой лук, а волшебный, украшенный ко­стяными кольцами, — продолжал Нутэскин. — Если бы Ако в тот день был со своим луком, нас бы не угнали на чужую землю.

«О дедушке Ако говорят», — мелькнуло в голове Чочоя.

Он насторожился, весь подался вперед, боясь пропустить хоть одно слово о дедушке Ако, который представлялся ему, по рассказам матери, сказочным богатырем.

— Мэнгылю и Экэчо боялись Ако, боялись его также и те, кто в дружбе был с Мэнгылю и Экэчо, — очень тихо, стараясь не напрягать голоса, сказала Ринтынэ. — Как знать, может, это сам Мэнгылю убил моего отца еще утром, перед тем как на чужую землю бежать...

Чумкель тревожно посмотрел на вход в ярангу, как бы боясь неожиданного появления шамана, и сказал вполголоса:

— Да, так могло быть. Ако действительно был убит в тот тяжелый день, когда нас на чужую землю угнали. Может, оттого Мэнгылю так и торопился, что даже брата своего оставил.

— Быть может, и лук Ако увез Мэнгылю, — еще тише ска­зал Нутэскин, так же как и Чумкель тревожно поглядывая на вход в ярангу. — Может, он хранит лук Ако сейчас где-нибудь в своем железном складе. Там он прячет все свои шаманские вещи.

Чочой жадно ловил каждое слово. «Может, он хранит лук Ако сейчас где-нибудь в своем железном складе. Там он пря­чет все свои шаманские вещи», — мысленно повторил маль­чик слова Нутэскина. «А что, если как-нибудь залезть в этот склад, поискать?» — спросил он себя и почувствовал, как ча­сто застучало у него сердце.

Долго тянулось молчание. Ринтынэ лежала неподвижно, с закрытыми глазами.

— Пойди, Чочой, на улицу, посмотри, почему Очер лает,— вдруг обратилась она к сыну.

Чочой испуганно и удивленно посмотрел на мать и сказал:

— Это тебе чудится, мама. Очер не лает.

— Пойди, пойди, посмотри, — повторила Ринтынэ.

Чумкель и Нутэскин замахали руками, показывая Чочою на выход. Он встал и, тревожно оглядываясь на мать, вышел.

— Не хотела при сыне этих слов говорить, а теперь ска­жу.— Ринтынэ открыла глаза. — Жалею, очень жалею, что брат мой Гоомо далеко в тундру ушел со стадами оленей и что его нет сейчас с нами: чувствую я, что веду с вами про­щальный разговор.

— Не надо, чтобы тебе такие тяжелые мысли в голову приходили, — попросил Чумкель.

В ярангу опять вошел Чочой:

— Очера нет нигде близко, мама.

— Ну хорошо, сядь на свое место, — сказала Ринтынэ.

— Ходят тайные вести, что хорошо теперь люди живут там, на нашей земле, — снова заговорил Чумкель.

— Да, все чаще и чаще такие вести до наших ушей дохо­дят, — подтвердил Нутэскин. — Однажды об этом мне даже американец рассказывал. Не такой американец, как Кэмби, а своими руками работающий американец говорил мне об этом. Джон его имя, он копает землю недалеко от индейского селе­ния Ирдэм. Там американцы расчищают такое место, на кото­рое самолеты должны будут садиться.

— Очень хотела бы я, чтобы те вести были верные,— отозвалась Ринтынэ. — Мэнгылю прошедшей осенью о другом говорил мне. Говорил он, что сестра моя Вияль от голода уми­рает, а сын ее умер. Как будто он узнал об этом от брата сво­его Экэчо, с которым встречался в проливе.

— Не верь, не верь Мэнгылю! — вдруг вмешался в раз­говор Чочой; он встал на колени перед матерью. — Гоомо все­гда говорил, что Мэнгылю лживый .человек!

— Не надо так громко кричать Чочой, — попросил маль­чика Чумкель. — Ты слушай, хорошо слушай, что тебе Гоомо говорит. Нехороших слов он тебе не скажет. Только не надо громко всюду кричать о том, что тебе Гоомо рассказывает.

Чочой, не то обиженно, не то действительно поняв что-то важное, умолк. Ринтынэ ласково посмотрела на него, слабо улыбнулась. «Любит он Гоомо, очень любит», — подумала она и зашлась в надрывающем душу кашле.

Чумкель и Нутэскин ушли. Чочой пожевал сухой вонючей юколы и пошел по ярангам чукчей и хижинам эскимосов в на­дежде достать для матери хотя бы небольшой кусочек свеже­го нерпичьего мяса.

Оставшись одна, Ринтынэ снова погрузилась в воспомина­ния о родной земле. Сейчас, когда Ринтынэ твердо знала, что должна умереть, ей особенно сильно захотелось туда, за про­лив, на ту землю, где она родилась и выросла. «Пусть там бу­дет плохо, как говорит Мэнгылю, — думала она, — но попасть бы туда хоть на один день, посмотреть бы в последний раз на те места, где бегала с сестрой, где ходила с отцом. Но как, как сделать это?»

От мысли, что ее желание никогда не исполнится, Ринтынэ стало так больно, так горько, что она закрыла лицо рука­ми и заплакала.

«Вот птицы крылья имеют, — думала она, чувствуя, как сбегают вниз по вискам горячие слезы, — далеко лететь мо­гут. Была бы я чайкой, я поднялась бы в небо и улетела на родную землю. Там и умерла бы легко, совсем легко умерла бы там...»

Ринтынэ мысленно представила себе родные места вокруг поселка Рэн, где она родилась, вспомнила самое любимое ме­сто, где хотелось бы ей быть похороненной. «Вон там, на бе­регу Кучевээм, где наша землянка стояла, где мы рыбу лови­ли летом», — наконец решила она, и вдруг ей пришла на память картина, которая ничем особенным примечательна не была, но Ринтынэ она показалась сейчас необыкновенной.

Светлый, солнечный день. Вияль сидит вверху, на веша­лах, а Ринтынэ подает ей разделанную рыбу. Вияль встает и ходит по тонким жердям, балансируя руками.