Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага

Отца моего тоже не слыхать.

Наши теперь прилетают каждую ночь. Повесят над городом фонари — снег глаза так и слепит. Хлопают высоко в черном небе разрывы зенитных снарядов, глухо стонет земля.

Фашисты задумали наших перехитрить. На берегу озера, за деревней, они наставили фанерных самолетов, из железных бочек наделали корыт и жгут в них во время налетов мазут. Это для того, чтобы наши подумали, будто здесь аэродром, и бросали на него бомбы. Так наших и обдуришь. Они и глядеть не хотят на этот «аэродром».

Зато на городище одну бомбу сбросили. Там стоял немецкий прожектор. Прожектор не светил дня три, а потом и вовсе на другое место переехал.

Когда спал мороз, мы побежали смотреть воронку. Вот это ямища! Не то, что была у Скока на огороде от немецкой бомбы. В эту уж точно целая хата влезет.

— Хороша галушка! — с гордостью за советскую бомбу сказал Санька. А Митька — так тот и подавно в этом деле знаток.

— Фугаска, — внес он полную ясность. — Осколочная такой ямы не выроет.

Как-то Митьке привалило счастье. За огородами, в болоте, он нашел совсем целехонькую ракету, такую, что подвешивают самолеты для освещения. Здоровая такая труба — покряхтишь, пока на плечи подымешь. Парашют из шелкового полотна Митька взял себе, а нам, как хорошим товарищам, позволил наковырять по полному карману того, что горит.

Но оно не только горит, оно еще и стреляет, Возьмешь кусочек с горошину, положишь на обух и молотком как ахнешь — будто из ружья. Теперь во многих дворах, где есть такие вояки, как мы, только и слышно:

— Бах! Ба-бах!

Однажды моя бабушка нам с Санькой едва уши не оборвала за эти штучки. Она боится, как бы глаза не выжгло. И что ты ей скажешь? Если б еще в военном деле разбиралась хоть вот настолечко, не так обидно было бы слушать.

А сегодня нам повезло. Она пошла к деду Николаю смолоть немного ячменя. У деда есть своя мельница, сооруженная из толстой сосновой колоды и чугунных черепков. Прежде я молол, а теперь бабушка мне не доверяет: пока кручу жернов, половину муки щепотками в рот переправлю.

Не успела за бабушкой хлопнуть калитка, как в хате началась пальба. Мы воткнули топор в щель между половицами и давай дубасить молотком по обуху. Аж стекла звенят. Чтобы Глыжка нас бабушке не выдал, мы и ему пару раз дали бабахнуть и еще обещали дать, если он будет наблюдать в окно — не идет ли кто.

И только это по разу-другому пальнули, Глыжка в испуге скатился со скамьи:

— Немеч!

Санька за свой «заряд» и в карман, а я и топор не успел спрятать, не очень-то его вытащишь из щели — по самый обух загнали.

Это был высокий худощавый офицер с большим хищным носом. Шагнул через порог и подозрительно нюхает воздух, пытливо рассматривает меня, Саньку и Глыжку.

Потом полетели со стола пустая глиняная солонка и деревянные ложки. Немец смахнул их на пол черной кожаной перчаткой и развернул карту. Он долго и внимательно что-то по ней прикидывает, вымеряет то блестящим циркулем, то линейкой, а мы стоим столбами у печи, готовые в любую минуту шмыгнуть за трубу.

— Ком гир! — манит нас немец черным пальцем, и мы несмело подходим к столу и тоже пялим глаза на карту. Черта два ты на ней разберешь: накручено-наверчено разных закорючек да вдобавок все надписи — по-немецки.

— Подльюбитши? — спрашивает фашист.

Мы молчим.

— Штарозеле? — тычет он перчаткой в карту.

Это он про Староселье спрашивает. Нашел у кого спрашивать. Так мы ему и скажем. Санька таращит глаза на карту и морщит лоб, всем своим видом показывая, что и во сне про такое не слыхал. Я тоже пожимаю плечами.

Но немец попался упрямый, по карте пальцем водит и долбит свое, как дятел:

— Подльюбитши? Штарозеле?

Санька слушал-слушал и решительно отрезал:

— Никс фарштейн!

Носатый смерил нас с ног до головы: Санька — маленький, приземистый, дитя горькое с виду, а я высокий и тонкий, как хворостина.

— Ком! — махнул он мне рукой, направляясь к двери.

Не было у бабы хлопот — купила порося. Так и я с этим немцем — не хватало еще ему дорогу показывать. Нужно как-то выкручиваться.

— Пан, бабушки дома нет, — захныкал я. — Придет — браниться будет.

Ух, и злющая у меня бабушка. Не то что браниться, она и отлупить может. И я хлопаю себя рукой по штанам, показываю, как она меня будет лупить. Офицер кивает головой, будто все понимает, а потом вдруг как рявкнет! Пришлось идти.

Сухой снег крахмалом хрустит под ногами. Ветер насквозь прошивает мою свитку, а я плетусь вслед за немцем и проклинаю все на свете. Принесли его черти на мою голову.

На перекрестке дорог, возле старой школы, стоит черная легковая машина, попыхивает сизым дымком. Стало быть, сейчас меня в нее посадят и повезут. Покататься на «фордике», конечно, неплохо — никогда в жизни мне даже посидеть не доводилось на мягких кожаных подушках, — но это было бы предательством: ехать с немцами и показывать им дорогу. Я знаю две дороги на Староселье: одна — окольная, широкая и наезженная, вторая — полем и лугами, напрямик. Вот по второй и поведу — там как раз будет снегу по уши, пусть побуксуют. А всего лучше было бы совсем не вести, а задать лататы.

На мое счастье, немец не посадил меня сразу в машину. Он остановился шагов за двадцать от нее на самом ветру и чего-то ждет, всматриваясь в дальний конец деревни. Понятно, еще должны подъехать. Пока суд да дело, нужно что-то придумать. Сказать ему, что живот заболел, так чихать ему на мой живот. Разве что притвориться, будто жажда мучит, авось и выгорит дело. Заскочу в первый же двор, а там — на огород, и будьте здоровы, фашистские морды, счастливо оставаться!

Офицер стучит один о другой каблуками, стараясь согреть ноги, трет перчатками побелевшие уши и не обращает внимания на мое хныканье:

— Пан, пить!

Я глотаю слюну, делаю вид, будто меня совсем замучила жажда. А он, глухой пень, даже ухом не ведет, пляшет от холода, и все.

Шпарю по-немецки:

— Пан, вассер, бабушка борщ пересолила.

Немец подозрительно посмотрел в мою сторону и черной перчаткой показал на небо, откуда сыпал мягкий снег.

— Эс ист кальт!

— Неважно, мне не холодно, — машу ему рукавом и снова за свое: — Пи-ить! Пи-ить!

Наконец он не выдержал, полез в карман и что-то оттуда достал, завернутое в блестящую бумажку. Развернул — коричневая плитка, разлинеенная на клетки. Отломил две, посмотрел на меня, решил, верно, что мне не по силам съесть, — разломил пополам, Одну дольку кинул себе в рот, вторую мне протянул. Подкупает, гад. Я не хотел брать — больно мне нужно фашистское угощение, а потом пошел на хитрость, взял. Пусть думает, что я ничего против не имею, могу и дорогу показать, а пить мне просто так хочется, от соленого.

— Гут? — спросил немец.