Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага

Немцев в деревне — почти в каждом дворе. Только нашу хату обошли. Зато у Саньки остановился офицер. Тетю Марфешку прогнали в сени, но в сенях по ночам холодно, и она спит у соседей.

Мы обежали все улицы, ткнулись носом во все дворы, в переулки. Санька насчитал десять грузовиков, а я — двенадцать и две легковые машины. Санька сбегал и к полевой кухне, где солдаты получали обед. Правда, там его заметил повар и сразу же запряг — заставил таскать воду. Саньке это не понравилось. Он принес два ведра и, стоило только немцу отвернуться, дал деру.

Домой он пришел за полдень. Коза спокойно стояла в сараюшке и ела траву. В сенях никого не было. Зато, едва Санька сунул нос в горницу, оттуда раздалось:

— Цурик!

Должно быть, этот офицер — важная птица, если под окнами во дворе все время топчется часовой, а в горницу не то что Саньке и его матери не велено заходить — сами немцы заходят с опаской.

Что делается за запертой дверью, не может увидеть никто. Никто, кроме Саньки. Дощатая перегородка когда-то была оклеена разноцветной бумагой и старыми газетами. Клей, сваренный из муки, пришелся по вкусу мышам. Теперь стена ободрана не хуже, чем Санькины штаны.

В одной из досок, как раз напротив печи, был прежде небольшой смолистый сучок. В свое время Санька выколупал в сучке углубление, накрошил в него серы от спичек, заткнул гвоздем да по гвоздю с плеча — обухом! Хотел, чтоб выстрелило. Но выстрела не получилось. Сучок вместе с гвоздем вылетел в горницу, и в стене осталась хорошая, гладкая, круглая дырочка. Через нее видно все на свете.

Сперва за перегородкой ничего интересного не было. Здоровенный офицер с широкой красной шеей, собранной над воротом в гармошку, рассматривает карту. Второй, сухой, как палка, перетянутая ремнем, стоит рядом и делает вид, что его карта тоже интересует. Сначала они мирно между собой лопотали, потом толстошеему что-то не понравилось, и он заорал, брызгая слюной. Чем дальше, тем пуще его разбирало. Наконец он грохнул по столу кулаком, и сухой немец вылетел за дверь, красный, как вареный рак.

«Ух и злющий же», — подумал Санька. У него уже затекли ноги и онемела спина — очень неудобно сидеть, согнувшись крюком.

По полу протопали кованые сапоги: это солдат понес во двор белый эмалированный тазик и полотенце. Начальник, стащив с себя мундир, тоже направился во двор — будет умываться.

На столе рядом с толстой кожаной сумкой поблескивает черной, холодной сталью пистолет. У Саньки екнуло сердце. Вот оно, оружие.

«Взять, взять, взять, — застучала кровь в висках, — А если поймают? — на какой-то миг заколебался Санька. Но ведь без оружия в партизаны не берут.

Все произошло в течение одной минуты. Санька проворно выскочил из-за мешка с просом, на цыпочках подбежал к двери и взялся за ручку. С печи спрыгнул кот, которого мать принесла взамен повешенного радистом Паулем. Спрыгнул, будто кованый конь. Санька невольно вздрогнул.

Никто никогда не слышал, чтоб эта дверь скрипела. А тут, когда нужно было прошмыгнуть тихонько, она зарычала, как старые немазанные ворота. Прямо в груди похолодело.

Три быстрых шага — и пистолет в руках. Куда его? С пистолетом на глазах у немцев не проскочишь. Он так оттянул карман, что штаны нужно поддерживать руками. Как загнанный заяц, Санька оглянулся на дверь, на окна. Во дворе маячат каска и штык. Окно на огород приоткрыто. За ним — дощатый забор, яблоня и высокая, густая картофельная ботва.

— Ш-ш-шу! — прошелестела ботва, и пистолет исчез в желтых уже листьях.

Санька покосился на дверь.

— Ш-ш-шу! — полетела вслед за пистолетом и полевая офицерская сумка.

В сенях Санька спрятался за ступу и притих. Сердце бьется, как пойманный воробей. Даже в пот бросило. Даже дышать перестал. А немец фыркает во дворе.

«Чистоплюй!» — со злостью подумал Санька.

Глянцевые хромовые сапоги проскрипели в двух шагах от него. Толстошеий фашист, освежившись, был в отличном настроении. Он на ходу вытирал свои гладкие розовые щеки и мурлыкал веселую песенку.

Едва хлопнула дверь, Санька выскочил из-за ступы, но на пороге столкнулся с солдатом и вышиб у него из рук эмалированный тазик. Немец выругался и дал нашему командиру пинка кованым сапогом. Тот кубарем скатился с крыльца и растянулся прямо под ногами у часового, который заржал так, словно его щекотали под мышками. В свою очередь он дал Саньке добавки и крикнул вслед:

— Рус, рус!

У нас во дворе Санька никак не мог отдышаться.

— Пойдем, когда хорошенько стемнеет, — сказал он мне. — Нужно забрать пистолет и сумку.

Разумеется, ни мой друг, ни я никому и не заикнулись о том, кто нас ждет в лозняке на болоте и куда мы собираемся. В таких случаях лучше держать язык за зубами.

Догорает за полем багровое небо. Тучи, подернутые серым пеплом, клубятся кроваво и тяжело. В лопухах потянуло холодной сыростью, трава повлажнела, и Санька за полчаса одубел так, что дрожит каждой жилкой. Но идти за пистолетом и сумкой еще рано: со двора доносится немецкая речь, звякают ведра возле полевой кухни, а где-то у околицы протяжно, с надрывом воет собака. Собака воет — быть несчастью: пожару или покойнику.

Из-за тучи выглянула щербатая луна, словно бы повисла на ветке школьного тополя, залила сады, крыши холодным, скупым светом. Длинные черные тени деревьев легли через дорогу. Над деревней плывет тишина.

Еще холоднее стало, когда от ручья поднялся туман. Жидкими клочьями он расползся сперва по ложбинам, потом заволок крапиву, укутал огород — лишь столбы изгороди выглядывают из-под белого одеяла, будто играют в жмурки.

Санька повел ухом, осмотрелся и пошел. Он шел осторожно, бесшумно, как призрак. Впереди кто-то недвижно стоит и прислушивается к ночной тишине. Санька тоже остановился, прислушивается. Тьфу ты, дьявол, да это же куст сирени, который он собственноручно посадил нынешней весной на меже у самого забора.

Луна повисела немного на тополе и снова спряталась за тучу. Теперь хоть глаз выколи. Нужно привыкнуть к темноте, дальше так не двинешься.

— Хальт! — грянуло, как винтовочный выстрел, где-то около полевой кухни. Это далеко, можно особо не беспокоиться, тем более что через минуту все стихло. Верно, сами немцы бродят или пришла смена.

По меже между картошкой и свеклой, между стеблями кукурузы ползти неудобно и трудно. Здесь не разгонишься — тыквенные плети перевились, как веревки, цепляются за ноги и за руки, тащатся вслед, шуршат. Картошка тоже полегла, перепуталась, как будто в ней все лето забавлялись черти. А тут еще мать, когда полола гряды, понабросала на межи осота. За лето он высох, и колючие иглы впиваются в ладони, в локти и коленки.